Ночной мотоциклист. Сети на ловца. Тринадцатый рейс - Виктор Смирнов

Полковник посмотрел на мерно вращающиеся катушки магнитофона, нажал белую клавишу. Лента остановилась. В эту минуту я не мог не подумать о «Филипсе».

— Механик догадался, что я послан из угрозыска в связи с «делом Маврухина»?

— Не огорчайтесь, очевидно да. Он был в своем деле асом, прошедшим основательную подготовку в течение семи лет. Он действовал с исключительным мастерством, обеспечив себе на первых порах алиби… с помощью сотрудника угрозыска, самого надежного свидетеля. Затем он сделал все, чтобы навести вас на ложный след — на Юрского! Напомнил, что видел Маврухина на площади Марата — он ведь вел наблюдение за своим «компаньоном». Так в поле зрения угрозыска появилась икона… Он рассказал поммеху о загадочном шуме в машинном отделении, тот, естественно, сообщил всему экипажу. Это уже приводило к мысли об акваланге… Сильвер предусмотрел и то, что на судне произведут обыск. Отсюда трюк с буйком: во время прогулки на яхте он нашел способ запрятать свое шпионское снаряжение и пленки в заливе, чтобы прихватить на ходу.

— А я, дурень, все сводил к одной иконе.

— Кто не ошибается? И вы и мы. Важен конечный результат. Все мы работаем сообща… включая экипаж «Онеги». Кстати, профессор Злотников вылетел из Ленинграда. Повторную операцию Петровскому сделают вечером.

Серое здание, которое в областной милиции уважительно называли «соседним управлением», выходило парадными дверьми в тихий переулок. Я пошел вдоль кленовой аллеи не спеша, как отпускник, вдруг ощутивший всю тяжесть свободного времени. Дело «механика Ложко» было для меня закончено — точнее, перешло в другие, более умелые руки. Но я все еще жил в нем и никак не мог успокоиться.

…Мокрая палуба «Онеги», ребята, которые склонились над механиком и Валерой… Темная лужа постепенно расползается по доскам. «Бонстром» как–то сам выпадает из моих рук, когда я вижу гарпун, ноги подгибаются. Но ребятам не до меня. О борт теплохода ударяется яхта, и парус нависает над нами. И вот уже Леша Крученых подхватывает Машутку. Лицо ее словно покрыто белилами. Потом я вижу Валеру, поднятого дюжими руками, два темно–красных пятна на его тельняшке. Кто–то отшвыривает ногой автомат…

Кэп накрывает механика простыней. Дождь все падает, и вскоре мокрая простыня принимает формы распростертого тела. Как маска, проступает лицо, и этот чужой человек, принесший к нам войну, смотрит гипсовыми глазами в серенькое, низкое небо. Зачем он пришел, зачем он согласился выполнять приказы тех, кто писал на бетонной стенке форта: «Уходим… но вернемся…»?

Затем в грохоте и свисте над «Онегой» зависает вертолет. Люди — военные и штатские — расспрашивают меня. Человек со светлыми глазами, которого называют «товарищем полковником», задает сухие, короткие вопросы.

А между тем укладывают на стол все, что хранилось в тайнике механика: автомат, рацию в темном ящичке, пленку, запасную обойму… Полковник рассматривает листок полупрозрачной бумаги. «Да, вы правы, это план подземных сооружений форта».

Через два часа мы уже у второго причала. На этот раз целый отряд готов ринуться под пирс, чтобы проникнуть в помеченный на плане ход. Но кто–то должен идти первым, и я обращаюсь к полковнику: «Разрешите?»

Как объяснить ему, что после всего происшедшего: после гулкого выстрела, пославшего гарпун в обтянутое тельняшкой тело, после бед и крови, я должен отыскать восемнадцатилетнего беглеца. Может быть, спасение человеческой жизни оправдает боль и потери. Может быть, мы еще не опоздали…

Полковник разрешает. Более того, он обсуждает со мной маршрут. У него в руках план форта.

Вода прохладна и темна. Тело стиснуто в узкой бетонной трубе. Вниз до расширения, теперь поворот налево, в кирпичный коридор. Поворот рычага — и открывается ржавая решетка. Еще раз налево, затем вверх, вдоль стенки, отмеченной рисунком быка.

Луч фонарика скользит по ослизлым ступенькам, а навстречу, из угла, шатаясь, идет изможденный, хрипящий человек.

Он обхватывает мои плечи и плачет, заходясь кашлем, плачет вволю, как не плачут в одиночестве. У меня тоже вдруг начинает першить в горле. Я забываю о том, что передо мной человек, похитивший реликвию. Только одна фраза назойливо звучит в ушах: «Не ходите, дети, в Африку гулять. Не ходите, дети.,”

Может быть, в уголовной практике это первый случай, когда преступник бросается на шею оперативному работнику…

19

Кленовый переулок вывел меня к мощенной булыжниками улице, где находилась областная милиция. Я не стал заходить и позвонил из вестибюля Шиковцу.

— Почему вы все–таки позвонили «соседям», чтобы выслали вертолет?

— Не знаю… Почему–то решил, что ты не мог ошибиться во всем. А вдруг потребуется помощь?

«Не знаю», «почему–то» — это были новые слова в лексиконе Шиковца. Хорошие слова. Они появляются, когда человек вдруг осознает, что жизнь не так проста и прямолинейна, как ему казалось.

Затем я позвонил в больницу, узнал, что операцию еще не начинали, а через полчаса я очутился около особняка с фонтанчиком. Наверно, ощущение тишины и спокойствия, которое я испытал, задремав в мягком кресле, преследовало меня, как облик сказочной страны,

Я позвонил и, как только открылась дверь, почувствовал знакомый легкий запах «Изумруда». Карен приложила палец к губам.

В углу, на кровати, лежала Машутка. Смуглые руки были закинуты за голову, а черты лица неузнаваемо обострились.

— Уйдите, — сказала Машутка, глядя на меня. — Уйдите немедленно. Уйдите, уйдите!

Взгляд у Карен заметался.

— Она видит без конца одно и то же — как он падает, — прошептала Карен, когда мы вышли в коридор. — Без конца одно и то же — как он падает!

— Я понимаю.

Карен кивнула головой и дотронулась до моего пиджака. Возможно, этот жест означал попытку удержать, но я явственно почувствовал легкий толчок, может быть непроизвольный. Машутка требовала сделать выбор.

Почему мы все верим в повторяемость счастья? Кажется, что стоит лишь восстановить обстановку и вернется потерянное ощущение. Но время уже все изменило. Те же каштаны за окном — и не те.

Карен осталась с Машуткой, с сестрой.

Я вышел, как гость, увидевший в прихожей траурные венки. А что следовало ожидать?.. «На нем вина, ему готовь отмщенье, полет стрелы, звон тонкой тетивы, ему — презренье ближних, желчь молвы, а ей…» Ему — отмщенье, а ей — покой? Так не бывает. Так не бывает!

Ну ладно… Может, она и была Гретхен, но он не был Фаустом. Его не мучили философские проблемы. Он был исполнительным, четким, в совершенстве обученным убийцей и соблазнителем по профессии.

Что ж, мы выяснили, кто кого…

«Онега» стояла у восьмого причала. Скрипел трап, и блики отраженного света бегали на бортах. Я прыгнул на палубу. Навстречу шел Стасик Прошкус, Боцман. Он улыбался всем своим рябым лицом — лицом неудачника.

— Пришел! — сказал он. — Иди поешь.

В кают–компании он вытер тряпкой стол, поставил большую миску с гречневой кашей и сел напротив. «Может быть, таков смысл бродячей судьбы? — подумал я. — Взамен одного дома получаешь несколько. Всегда можешь постучать в дверь, и тебе откроют, как своему».

— А где ребята? — спросил я.

— Пошли в больницу. Вдруг потребуется кровь. А меня оставили вахтенным. Четвертая группа крови. Всегда не везет.

— Ничего. Там достаточно ребят с нужной группой.

Буксиры, портовые муравьи, деловито сновали вокруг; качалась «Онега»; автомобили, поднятые стрелами могучих кранов, плыли в облаках; бронзовый князь Мирослав всматривался в залив; пенсионеры на Садовой горке играли в шахматы; березки рушили хрупкими корнями кирпичные стены форта; и весь этот круговорот назывался миром. Добрым миром, над которым, как шквал, пролетел призрак войны.

— А ты не уходи от нас, — сказал Боцман в простоте душевной. — Ты оставайся.

— Я бы остался. Но у меня другая работа…

Примечания

1

Пришел, увидел, победил (латин.).

2

«Не ручей — море ему имя» (нем).

3

Травить (морск.) — отпускать.