Племенной скот - Наталья Лебедева

– Боишься – застыдят?

– Да чего там – застыдят? Пусть стыдят. Они добрые: поворчат да и бросят.

– А чего тогда?

– Что ж: короткое у меня было счастье. Три дня всего и было. А больше не будет у меня любви. Сердце болит…

– По кому-то или так? – спросил Иван.

– Был там в деревне парень один – Варфоломей. Думала, не нравится он мне, гнала от себя. Замуж, говорила, не пойду. А как пошла Финиста искать, так все о нем думала – не о Финисте. Не была бы дура такая, вышла бы за него, детишек бы законных нарожала. Да идти бы не пришлось никуда, да страх такой терпеть. А хоть бы и пришлось: я бы и пошла, и все бы вытерпела. Лишь бы можно было вернуться к нему. А он и любил меня. Да теперь не возьмет – куда же взять, с чужим дитем?

И тут вдруг с хрустом раздвинулись ветки кустов. Белая фигура, похожая на медведя в мужицкой рубахе, пробиралась вперед.

– А возьму! – раздался голос, от которого Алена вздрогнула. Это был Варфоломей: веселый, он тянул к ней руки и улыбался во весь рот.

– Варфоломей? – Она вскочила, не зная, радоваться ей или нет.

– Алена!

– Так ты… Ты откуда?

– Я же шел за тобой, Аленка моя! Я же видел твоего этого: там еще, в деревне. Видел да зубами от злости скрипел. А что мог поделать? Подкараулил бы да убил – так возненавидела бы ты меня навсегда. Терпел я, Алена, да ждал, когда он сам наиграется. Видел, что любишь ты его крепко, а он – только так. Пошла ты за ним, а я следом пошел. Думал: не дойдешь, не найдешь, не сможешь. Думал: сил не хватит. А ты – вот ведь как – дошла да все их гнездо раздавила, как клубок гадючий.

– Значит, ты за мной шел? Значит, тебя я слышала?

– Меня, – Варфоломей смутился.

– И в ту ночь, когда волки выли? Это ты по кустам бродил, точно медведь?

– Ага. А волк один был. Я его на нож встретил, да оступился маленько, стукнулся головой там… А очнулся – этот вот с тобой, – Варфоломей кивнул на Ивана. – Я сначала думал пришибить его по-тихому, да не стал: все, подумал, защиты больше, если он тоже за тебя вступится. Боялся, конечно, что ты от Финиста на него перекинешься, а потом увидел, что не о тебе он думает. Ну и успокоился тогда, конечно.

– Значит, и хлеб после реки ты мне в сумку положил?

– Я, – Варфоломей покраснел, окончательно смущенный.

– И Змея он победил, – подала голос Василиса. – Расскажи, Варфоломей.

– Да чего там! Я же не специально. Я же просто в речку нырнул, думал под мостом проплыть, чтобы вы меня не заметили. А тут эта гадина. Поднимается со дна. Да струя такая сильная, что меня прямо за ним поволокло. Ну, испугался я, конечно. Руками забил, да вдруг – скоба под ладонью. Я за нее ухватился, да рядом другую нашел, да еще. Вынырнули. Думаю: не простая это гадина. Полез я выше и выше, долез до глаза. А за глазом смотрю – человек. Да и глаз вроде двери с окном. Я ножом его поддел – он щелкни да откройся. Ну влетел я внутрь, того-другого стукнул да выпрыгнул – в речку, конечно. Гляжу: ты тонешь. Ну я снизу подплыл да подтолкнул тебя к бережку. Но это так, немного. Ты бы и сама выплыла.

– Нет, Варфоломей, не выплыла бы. Спасибо тебе.

Алена не знала, как выразить свою благодарность, и, прижав к сердцу ладонь, согнулась в земном поклоне.

– Да будет тебе, будет!

– Нет, не будет. Не стою я этого. Подвела я тебя, понимаешь, Варфоломей?

– И не подвела ничего. А что с Финистом связалась – так с каждым может быть. Ты ж молодая совсем, глупая. А ум – он ничего, он придет.

– А ребенок-то как же? Чужой ведь ребенок.

– А ребенок тем боле не виноват. Его-то в чем винить, душу безгрешную? И сиротить его незачем. А потом: ты ж мне моих нарожаешь?

Алена покраснела и кивнула.

– Нарожаю, если женишься.

– Как придем домой, тут же женюсь.

Варфоломей обнял ее, Алена почувствовала знакомый аромат чеснока и лука, и аромат этот словно вернул ее домой.

– А в чертей, – спросила она шепотом, – тоже ты камнями кидался?

– Ну, – он снова смутился, – было маленько…

И она сказала:

– Спасибо тебе.

Они весь день и весь вечер сидели у костра, как в детстве поджаривая на ивовых прутьях тонкие ломтики хлеба, и смотрели на звезды. Отдыхали.

Не обращая внимания на росу, Варфоломей улегся на земле и, зевнув, сказал:

– Ну что ж, все теперь? Нечисть всю изничтожили? Не полезут больше навьи на православных христиан?

– Ну почему же? – Василиса положила голову на Иваново плечо. – Будут еще. Только меньше. А потом – потом да, сойдут, наверное, на нет.

– Хорошо, – Варфоломей протянул это слово и затих на минуту, на две; просто лежал на мокрой траве, слушая тишину, а потом добавил: – Спокойнее без них.

Но в тот же день случилось еще одно событие. Случилось на вечерней заре, когда первая звезда уже тускло сияла на небе.

Средняя Чмыхало, женщина, рожденная в семье, где никогда не выходили замуж, незаконнорожденная в седьмом поколении, была одна в своем доме. Она заложила дверь толстым брусом и замкнула ставни на окнах, а потом сбросила с себя одежду. Тела ее никогда не касалась бритва, но не росло на нем ни единого волоса.

Чмыхало не была красива: узкие плечи, сутулая спина, широкий отвислый зад. Но и раздевалась она не для того, чтобы любоваться на себя в большое, мутное зеркало, скрывавшееся за чистой белой занавеской. Чмыхало сунула руку за шкафчик, в котором хранились снадобья в аптекарских склянках, и выудила из щели стеклянную баночку с пахучим зеленоватым кремом. Она зачерпнула его четырьмя сложенными лопаткой пальцами и мазнула себе под мышками. Запах горящей травы разлился по темной избе.

– Получилось! – шепнула Чмыхало, и рот ее растянулся гримасой радости. – Травяной крем, седьмая незаконнорожденная дочь…

Она схватила растрепанное, с длинной ручкой, помело и, прыгнув в печь, вылетела из дома через трубу.

На деревню опустилась ясная, лунная ночь.

А ровно в полночь темное облачко прикрыло луну. Тень его скользнула по реке, медленно текущей неподалеку от того места, где ночевали Алена с Варфоломеем и Василиса с Иваном. Если бы кто-нибудь из них не спал, а смотрел на реку, то непременно испугался бы, потому что речная гладь, которой коснулась тень, вздрогнула, словно шкура животного, укушенного оводом. Вслед за тем лунный свет вновь тронул воду, но стал словно бы плотнее, и, уцепившись за него, из небольшого, нарушающего покойное течение реки водоворота, вынырнул белый прозрачный старик. Он выбрался на берег и пошел, прихрамывая и опираясь на самодельный посох. Стояло безветрие, но тщательно расчесанные длинные волосы и борода старика развевались так, словно ветер был.

Он подошел к людям, спящим у догорающего костра, прошел сквозь огонь. Искры взлетели к верхним веткам елей.

Дед Сергей склонился над Аленой.

– Благослови тебя Бог, внучка, – прошептал он и поцеловал ее бесплотными, прозрачными губами. Потом присел у костра, глядя на темное, в россыпях звезд небо. Пошевелил сотканной из тумана палкой тлеющие угли, и искры взвились вверх.

Дед Сергей посмотрел на Василису и Ивана. Они спали, обнявшись. На губах Василисы играла сонная полуулыбка. Она казалась счастливой. Дед Сергей грустно усмехнулся в усы. Он ясно видел все, что будет, знал, что впереди и голод, и мор, и народные бунты, и безысходность, и отчаяние. Он знал, что настанет момент, когда ей захочется домой, в несуществующую уже Москву, захочется поверить в портрет выдуманной матери, выпить с братьями коньяку, сходить с подругой в кафе. Избавиться от усталости, убившей любовь.

Алена вздохнула и перевернулась на другой бок. Варфоломей забеспокоился и положил на нее свою огромную руку, подтянул к себе, прижал. Дед Сергей нахмурился. Он знал и видел, что Варфоломей не простит, что был у нее не первым. Что к маленькой, беленькой, ясной, как солнышко, девчушке он никогда не будет относиться, как к своей, чем дальше, тем больше узнавая в ней черты чужого, один раз мельком в темноте виденного мужчины. Он видел, что будут тяжелые роды, болезни, страх за детей и особенно за первое, долгожданное, выстраданное солнышко… Видел ревность и рукоприкладство. Слезы, воспоминания о том, что было, и мечты о том, что могло бы быть. Жаркий шепот – самой себе, в подушку: «Зато все теперь честно. Все честно…» – и мысль о том, что, конечно, честно, но от этого не легче.

Дед Сергей видел длинную череду рождений и трудных жизней, полных отчаяния. И знал, что отчаяния могло бы быть чуть меньше, если бы все они знали то, что знал он. Дед Сергей видел будущее.

У него перед глазами была темная комната. Детская кровать, застеленная бельем с чудаковатыми зебрами. Зимний день за окном, звездное небо, луна и свет фар, бегущий по стене соседнего дома. В кровати лежала маленькая девочка, натянувшая одеяло до самого носа. Ее глаза испуганно блестели в темноте.