У подножия Копетдага - Ата Каушутов

гелин, и та принялась радостно тормошить Гозель-эдже.

А Гозель-эдже, казалось, приросла к стулу и смотрела куда-то вдаль. У нее перед главами проходили вереницей дни, полные неустанного труда, целый год, посвященный любимому делу. Сколько было хлопот с молодежью, сколько терпения и настойчивости пришлось проявить ей. И вот пришла заслуженная награда!

Комиссия удалилась для оформления результатов соревнования. Публика тоже стала расходиться. Зал постепенно пустел.

Красивая гелин из "Светлого пути" нежно поглаживала ковер, вытканный Бахар, и, не скрывая своего восхищения, говорила, обращаясь к Гозель-эдже:

— Наши ковры не уступят вашим. Но этот! Недаром он признан лучшим. Ах, как он прекрасен!

Гозель-эдже согласилась с ней:

— Да, если бы не Бахар, результаты могли бы быть иными. А где она, кстати?..

Тут к ней подошла с поздравлениями Гюльсум-эдже и отвлекла ее мысли. Гозель-эдже подумала было, что седоволосая женщина лишь воспользовалась случаем, чтобы продолжать свои нападки. Но вид у Гюльсум-эдже был смущенный, и слова поздравления звучали искренне.

— Ты не сердись на меня, Гозель, — говорила она. — Я была неправа и вела себя недостойно. Мне у тебя учиться надо, а я возомнила о себе много и тебя даже в колдовстве заподозрила. Что же делать, если ты и впрямь волшебница, — улыбнулась Гюльсум-эдже.

— Приезжай к нам, посмотришь, как мы за станками ворожим, — дружелюбно отозвалась Гозель-эдже. — Приезжай да девушек своих прихвати. У них глаза молодые — мигом все схватят.

— Спасибо, обязательно приеду!.. А сейчас пойду перед комиссией извинюсь. И что это на меня сегодня напало — сама не знаю? — удивленно сокрушалась Гюльсум-эдже. — Старая я — вот у меня в душе черные нитки со светлыми переплелись, никак распутать не могу… — грустно развела она руками. — Все от этого, наверно…

А Бахар уже стояла теперь на крыльце, окруженная толпой почтительно глядящих на нее девушек. Ей бы давно уже полагалось вернуться в зал и помочь Гозель-эдже свертывать ковры, но здесь было так хорошо и привольно, так весело светило весеннее солнце, так легко слетали с языка шутки и так манила уходящая вдаль дорога, что никак невозможно было заставить себя уйти.

Только когда к зданию клуба подъехала машина и шофер "Новой жизни" помахал ей из кабины рукой, она вбежала в зал, расцеловала свою наставницу и быстро связала ковры в удобный тюк — все, кроме своего, который должны были отправить в Ашхабад на областную выставку.

— Да дочь моя, — говорила по пути домой Гозель-эдже, — если бы не твой ковер, не видать нам первенства. У тон гелии из "Светлого пути" есть чему и нам поучиться…

Солнце уже заходило, когда машина въехала в селение и остановилась у дверей мастерской. Все ковровщицы высыпали на улицу и, как это принято в таких случаях, закричали:

— Волки или лисицы?

— Волки, волки! — успокоила их Бахар. — Первое место за нами!..

Девушки бросились к своей руководительнице и вынесли ее на руках из машины. А она только указывала на Бахар и тщетно силилась объяснить что-то.

ВЮШИ В ЖЕНСКОМ ЦАРСТВЕ

Прошло несколько дней. Ликование ковровщиц уже улеглось. Для Бахар снова потянулись трудовые будни с напряженной работой в мастерской, с вечерними занятиями дома.

Сегодня она, как всегда, с самого утра не отрывалась от дела и только в полдень глянула на большие стенные часы.

— Ещё пятнадцать минут можешь спокойно ткать, — сказала она себе, — а потом часы сами заговорят…

В помещении мастерской было тихо, только слышались неизменные удары гребня, привычно позвякивали ножницы, да изредка соседки обменивались короткими замечаниями. Все были поглощены работой. Мерно двигались руки и в такт им подпрыгивали на натянутой основе разноцветные клубки. Пестрые одежды девушек, красочные орнаменты, яркие мотки ниток — все это придавало мастерской нарядный вид.

Орудуя гребнем, Бахар думала о предстоящих экзаменах. Летом она во что бы то ни стало перейдет на очное отделение и с осени уедет в город, чтобы в будущем году закончить институт. Жалко, конечно, бросать мастерскую, где она добилась таких успехов, и с подругами расставаться не хочется, но завершить образование надо. А, может быть, это и к лучшему — уехать отсюда и не видеть больше Хошгельды. Он даже не удосужился поздравить ее. Надежда Сергеевна и та поздравила, а Хощгельды…

Впрочем, какое имеет отношение одно к другому. Бахар поймала себя на том, что подумала так по привычке, просто потому, что когда-то от кого-то слышала о женитьбе агронома на врачихе. Это было давно, с тех пор многое изменилось, слух этот заглох, да и Надежда Сергеевна уже месяца два как переехала от Пальвановых и живет отдельно. Почему же она, Бахар, избегает Хошгельды, в чем он провинился перед ней?

Из разговоров с Надеждой Сергеевной, которая и теперь часто к ним заходила — уже не столько к выздоровевшему отцу, сколько к ней самой, — Бахар могла заключить, что эта скромная и приветливая женщина меньше всего думала о Хошгельды, а если и думала о ком-нибудь, то скорее о Ягмыре Сахатове. Да и секретарь райкома тоже не оставлял ее без внимания. Не было, кажется, случая, чтобы, побывав у них в колхозе или проезжая мимо, он не встретился с Надеждой Сергеевной.

"Опять я не о том, — с досадой подумала Бахар, склонившись над работой. — Но все равно, что касается Хошгельды, то я его и видеть не хочу! — старалась уверить она себя. — А почему собственно? Что произошло? Да ничего, — не хочу, и все! Я еще ему докажу… — Что докажет, она так и не решила, но все-таки в этой мысли было какое-то удовлетворение. — Вот окончу институт, а там жизнь по-другому пойдет…

Раздался бой часов. Все подняли головы и взглянули на циферблат. Двенадцать. Вот и перерыв. Как быстро прошло время!

Мастерицы, потягиваясь и разминая утомленные руки, вставали из-за станков. Помещение сразу наполнилось женскими голосами, веселыми восклицаниями, девичьим смехом. Каждой хотелось взглянуть на работу соседок, сравнить их успехи со своими, посоветоваться, узнать, кто сколько сделал, а при случае и помочь подруге.

Обычно во время перерыва Гозель-эдже останавливалась возле какого-либо станка и, обращаясь ко всем мастерицам, разбирала достоинства и недостатки работы, объясняла, как нужно делать дальше, подбирала подходящую по цвету нитку, указывала, где надо подправить узор. Три четверти жизни посвятила она любимому делу, и не удивительно, что ее авторитет был очень высок не только среди ковровщиц, но и вообще среди жителей селения.

Последнее время Гозель-эдже сама уже не могла ткать ковры — глаза быстро утомлялись, — и она стремилась вложить весь свой многолетний опыт в руки