У подножия Копетдага - Ата Каушутов

зашел разговор о Покгене и Чары.

— С малых лет дружат, — сказал Акмамед. — Помню, мальчишками еще всегда вместе держались.

— Покгену образование бы в свое время подучить, — мечтательно произнес Хошгельды, — из него большой работник вышел бы.

— Да, его жизнь не баловала, — согласился Акмамед. — Еще в юные годы из родного дома пришлось бежать.

И Акмамед-ага стал вспоминать давно ушедшие годы. Семья Оразовых считалась одной из самых бедных в селении. После долгих мытарств отцу Покгена удалось купить маленький клочок земли. Землей обзавёлся, но за воду платить оказалось невмоготу. А семья была большая, жить приходилось в долг. Дошло до того, что задолжали они местному баю десять пудов пшеницы.

Потом Покген ушел на заработки и привез с собой зерно — пудов пятнадцать или около того. Если бы он сразу отдал долг, дети в семье все равно остались бы голодными. Поэтому Покген привезенное зерно спрятал у Чары. Все было бы хорошо, да какой-то байский прислужник про это пронюхал. Бай вызвал к себе Чары и Покгена, стал их допрашивать я грозить обоим тяжким наказанием, если они не отдадут ему все привезенное зерно…

С грустью слушал Хошгельды эту печальную повесть давно прошедших лет. Звериные законы прежней жизни не укладывались в его сознании. Подумать только — если баю возвращали долг с опозданием на несколько часов после установленного срока, то он требовал уже не пятьдесят процентов надбавки, а все сто. Как могли люди мириться с этим?!

— Некоторые и не мирились, обрекали себя на скитания и бедствия в чужих краях… — ответил Акмамед и продолжал свой рассказ.

Не добившись ничего от обоих молодых людей, бай сам заявился к отцу Покгена и стал на него кричать, издеваться над стариком. Покген не стерпел и выгнал бая из кибитки. Тот сразу пожаловался приставу, и его всадники приехали в селение, чтобы упрятать бунтовщика в тюрьму. Но Покген не дался им в руки, сумел скрыться.

Он некоторое время скитался в поисках куска хлеба, жил в Мары, потом в Байрам-Али. В ту пору шла война против Германии, и текинцев стали брать в кавалерию. Записали и Покгена. На фронте он подружился с хорошими людьми. Русские раскрыли ему глаза на царские порядки. В родные края он уже вернулся большевиком и сражался здесь против белогвардейцев, англичан и басмачей, отстаивая советскую власть, которая сделала таких, как он, бедняков полноправными людьми.

— А что тогда с Чары-ага произошло? — спросил Хошгельды.

— Чары тоже не стало житья от бая, и он подался в Баку. Там он несколько лет работал в порту грузчиком, потом на промыслах. Служил в Красной Армии, участвовал в гражданской войне, на партийной работе был. А незадолго до коллективизации попросился сюда — домой-то ведь каждого тянет… Ну, да это время ты и сам уже помнишь… — закончил Акмамед.

Остаток пути они прошли в молчании. Акмамед-ага невольно погрузился в воспоминания юности, а Хошгельды думал о том, насколько его сверстники счастливее своих отцов. Какие просторы открыты перед нынешней молодежью, особенно теперь, после победы над фашизмом, когда все силы советских людей направлены на созидание и творчество!

"Только бы отстоять мир! Только бы обуздать новоявленных фашистов там, за океаном…"

Они уже подошли к конторе, когда мимо них промчался открытый "газик". Из-под тента им помахал папахой не кто иной, как Покген. С ним рядом они заметили еще одного человека.

— Не усидел! — улыбнулся Акмамед.

— С кем это он? — провожая взглядом машину, спросил Хошгельды. — Не с Иваном ли Федоровичем?

— Кажется, с ним… Разве разглядишь на такой скорости.

Это и в самом деле был старый приятель Покгена еще по совместной борьбе с басмачами — Иван Федорович Плужников, заведующий местным райводхозом. Уроженец Волги, он попал в Туркестан в двадцатом году и настолько полюбил здешние края и здешних людей, что навсегда связал с ними свою судьбу. После ликвидации басмачества партия поручила ему проведение земельно-водной реформы в этих районах Туркмении.

Потом он окончил в Ташкенте техникум и опять вернулся сюда, уже будучи не только умелым организатором, но и хорошим специалистом. Можно сказать без преувеличений, что не было на всей прикопетдагской равнине ни одного ручейка, ни одного ключа, ни одного колодца, о существовании которого не знал бы Иван Федорович, А о своем районе — и говорить нечего.

Он мог, не задумываясь, назвать не только количество воды отпускаемой каждому колхозу, не только привести на память дебет любого питающего окрестные артели родника — столько-то литров в секунду, — но и рассказать его историю, из-за чего и на каких водоразделах происходили здесь когда-то кровавые столкновения.

Да и сам Иван Федорович едва не стал последней жертвой многовековой и жестокой борьбы за драгоценную влагу.' Это было в ту пору, когда он провел здесь реформу и озлобленные баи задумали утопить его в кяризе — древнем подземном арыке, одном из тех, какие и сейчас еще кое-где подают воду из предгорий на колхозные поля, воду, укрытую от воздействия солнца и потому не подверженную испарению.

Иван Федорович говорил по-туркменски так же свободно, как и по-русски, и не удивительно, что в каждом колхозе, в каждой бригаде, в каждом доме его встречали как лучшего друга. Стоило ему появиться, и селение мигом облетала весть:

— Наш районный мираб приехал!..

Плужников с самого начала заявил себя сторонником временных оросителей и возлагал на них большие надежды. Всю зиму ему не терпелось проверить на деле опыт колхоза "Новая жизнь", и сегодня, воспользовавшись тем, что весна вступила в свои права, он решил навестить больного Покгена, да заодно осмотреть укрупненные поливные участки, или, как говорят специалисты, карты.

Покгей очень обрадовался старому другу, — положительно все сегодня складывается на редкость удачно, — отметил про себя башлык и принялся было готовить угощение. Но Иван Федорович наотрез отказался от плова и даже не стал раздеваться. Единственное, от чего он не сумел увильнуть, да и слишком силен был соблазн, — это от большой пиалы верблюжьего чала.

— Все дома сидишь?.. — вытирая губы, подтрунивал Плужников над Покгеном. — На дворе весна, а ты из своей норы носу не показываешь… Отяжелел, брат, отяжелел, обленился…

Покген только успевал отшучиваться, но последние слова, очевидно, задели его.

— Это — я-то?! — воскликнул он и задорно разгладил усы. — Хочешь знать, кто ленив, — пошли на полив!

А Плужникову только того и надо. было. Через пять минут они уже мчались на машине в сторону хлопковых плантаций. Иван Федорович; ухмыляясь, поглядывал на приятеля, а Покген жмурился от яркого солнца и с удовольствием слушал веселый шум