У подножия Копетдага - Ата Каушутов

добавила она тоном снисходительного превосходства.

— Не пристало нам, Гюльсум, приходить сюда со скверными помыслами, — мягко ответила Гозель-эдже. — Лучше, чтобы с наших уст слетали сегодня добрые пожелания.

— Я же не виновата, что у тебя такие ковры, — не захотела мириться Гюльсум-эдже.

Бахар, слушавшая весь разговор, буквально страдала от стыда за эту седоволосую и, казалось бы, умудренную жизнью, а на деле — мелочно-завистливую женщину. К счастью, люди вокруг были заняты своим делом и не прислушивались к ее словам. Только одна миловидная гелин, чей ковер висел по соседству, не выдержала и вмешалась:

— Вы, Гюльсум-эдже, неправильно понимаете социалистическое соревнование. Мы должны радоваться и гордиться успехами друг друга, а не ссориться. Славы на всех хватит, было бы мастерство…

Гульсум пробурчала в ответ что-то неразборчивое и поспешно отошла.

Вскоре помещение стало наполняться посетителями. Традиционная весенняя выставка ковров привлекла большое количество народа — чуть ли не весь город стремился полюбоваться творениями искусных мастериц из окрестных колхозов.

Зрители переходили от ковра к ковру, неторопливо двигаясь вдоль стен, на ходу обмениваясь впечатлениями. Обойдя всю выставку, знатоки возвращались к тем коврам, которые понравились им больше других, чтобы рассмотреть их подробнее, насладиться богатством красок, изяществом узора, выразительностью и цельностью общего замысла. Возле некоторых ковров уже завязывались беседы и споры.

В каждой такой группе находилось три-четыре истинных ценителя, которые детально разбирали достоинства понравившегося им ковра и, обращаясь за поддержкой к публике, сравнивали его с другими, вспоминали прошлые выставки, называли имена прославленных мастериц. Но люди не спешили с окончательными выводами, они хотели утвердиться в своем мнении и сделать выбор после того, как лучшие ковры будут рассмотрены самым внимательным образом, до последней ворсинки, до мельчайшего, едва заметного штриха.

Образовалась такая группа и возле сокровищ Гозель-эдже.

— Прекрасная вещь! — указывая на центральный ковер, восхищался незнакомый ей человек с красным флажком на лацкане пиджака. — Обратите внимание, какое совершенство рисунка и какая техника выполнения!..

— Да, это истинное произведение искусства… — отозвался другой, судя по блокноту и автоматической ручке представитель республиканской газеты. — Нигде в мире не ткут таких красивых ковров, как в наших краях. Туркменские ковры всегда славились на базарах Стамбула и Мекки, Багдада и Бухары. Подобной выделки вы нигде не встретите…

— Не в одной выделке дело, — вмешался в разговор приехавший из Ашхабада художник. — Гораздо важнее, что в творениях наших мастериц отражена душа народа. Смотришь на такой вот ковер и понимаешь, что в наше время этот древний промысел стал подлинно Национальным искусством, и притом искусством свободным, радостным…

А люди все подходили и подходили, и вскоре Гозель-эдже и Бахар с удивлением заметили, что их окружает большая толпа. Другие группы заметно поредели или вовсе растаяли.

— …Что замечательно, — обратился к художнику человек с красным флажком на лацкане, — так это умение выразить в строгом узоре, вроде того, что мы видим перед собой, — указал он на стену, — особенности окружающей нас жизни. Вон тот рисунок, если не ошибаюсь, зовется "гыяк"? — спросил он у Гозель-эдже. И, получив утвердительный ответ, продолжал. — Ведь это — первые весенние травы… А вот этот — "куш-ызы" — птичий след…

— В самом деле! — согласился журналист. — Будто на влажном песке остался след птичьей лапки.

— А те черные точки, парами рассыпанные по светлому фону, — добавил его собеседник, — называют "птичий глаз", а белые полоски по краю — "зубы верблюда".

Кто-то вспомнил пендинский узор, напоминающий распустившийся в саду цветок и названный "салорской розой".

— А на побережье Каспия, — заметил журналист, — можно увидеть иные темы: темный фон и по нему светлые многоугольники. Так и кажется, что по синеве морской легко скользят лодочки-таймуны. Или еще: среди радужных цветов разбросаны морские якори…

— Туркменские ковры читаются, как волшебная книга, написанная старинными письменами, — задумчиво проговорил художник. — Вы словно видите зубчатые стены древних крепостей с бойницами и высокими башнями; через песчаную пустыню проходят караваны верблюдов; а потом вдруг возникают красные лепестки граната и нежные цветы персика, сверкает беспредельной синевой море, вдали темнеют горные хребты…

Они вспомнили известные ковры-картины — "Конный пробег Ашхабад — Москва", "Дружба народов", вспомнили и гигантский ковер-занавес, изготовленный туркменскими мастерами для московского Большого театра, потом снова вернулись к образцам, выставленным колхозом "Новая жизнь". Больше всего восхищенных отзывов пришлось на долю большого ковра, висевшего в центре.

— Кто бы мог подумать, что строгий традиционный орнамент может отразить столь убедительную красоту духовной жизни человека, богатство его чувств, благородство его натуры! — говорил художник. — Из-под чьих рук вышло это совершенство вкуса и гармонии? — обратился он к Гозель-эдже.

Гозель-эдже молча кивнула в сторону Бахар.

Десятки глаз устремились на смущенную девушку.

— Золотые руки! — воскликнул кто-то.

Бахар попыталась было ускользнуть, затеряться в толпе, да не тут-то было. Журналист вспомнил о своих обязанностях и мигом завладел ею. Быстро записывая что-то в блокнот, он засыпал ее вопросами: кто она, — простая колхозница, так ведь? Давно ли занимается ковроделием, — очевидно с малых лет, не так ли? Кто ее обучал, — верно, родная мать? да? Какие у нее планы на будущее, — скорее всего — выткать большой, большой, самый большой в мире ковер — правильно? И так далее, и тому подобное.

Бахар сдержанно и кратко отвечала, стараясь как можно скорее избавиться от всеобщего внимания.

Да, — она простая колхозница и учится в заочном педагогическом институте. Да, впервые она подошла к станку еще девочкой. Да, она переняла необходимые навыки у матери, а та в свою очередь у бабушки…

— Из поколения в поколение? — подсказал журналист.

— Наверно, так, — согласилась Бахар и тут же поспешила пояснить, что главной своей учительницей считает Гозель-эдже. Вот у кого действительно стоит поучиться!..

— А как вы красите шерсть? Если это не тайна, конечно! Откуда вам доставляют такие краски?..

Удивленная и растерянная, Бахар обернулась за помощью к своей руководительнице. Что они от нее хотят?!

— У нас в колхозе пока что нет специального производства красок, — не без иронии ответила Гозель-эдже. — Все мастерские района получают цветную шерсть с одного склада. Вы, верно, путаете окраску ниток с подбором цветов…

— Ремесло с искусством, — заметил художник.

— Каждый цвет хорош на своем месте, — убежденно закончила Гозель-эдже, — лишь бы труд ковровщицы был честным, искренним, идущим от сердца…

— Да, да! — быстро закивал головой журналист. — Труд, как творчество, труд, как потребность… Но ведь одним трудом без красок ковра не создашь…

— Как сказать? — поглядела Гозель-эдже в сторону седоволосой Гюльсум. — По мне, так можно выткать красивый ковер даже из шерсти природного цвета. Душу высказать можно и темными нитками, была бы душа