В горах долго светает - Владимир Степанович Возовиков

вздрогнул от ее глуховатого стука. Мальчишка оборвал чтение.

— Наверное, это соседская кошка... — Надтреснутый, чужеватый, глухой голос мужчины был голосом брата. — Довольно, ты уже хорошо читаешь. Старайся — после школы пошлем тебя в лицей, потом в университет. Как станешь инженером, построишь большой завод — и наделаешь нам машин.

— Нет, ата, — серьезно возразил детский голос, — инженером не хочу, летчиком лучше.

Брат негромко засмеялся:

— А я в молодости думал — лучше всего быть шофером, хотел выучиться, да не вышло.

— Летчики везде летают, даже где нет дорог, они самые смелые — так Азис говорит.

— Хорошо, хорошо, станешь ты летчиком. Ступай-ка домой, не то мать рассердится.

— Она разрешила мне ночевать у тебя, ата.

— Тогда ложись на кошму да укройся овчиной — ночи теперь прохладные. Лампу я погашу: с керосином стало плохо, душманы жгут машины.

— А скоро душманов прогонят, ата?

— Я думаю, скоро. Ты спи...

Несколько минут Сулейман стоял, решая, как ему быть. Неожиданно дверь отворилась, вышел брат в накинутом на плечи халате, постоял, привыкая к темноте, отошел к пристройке, потом оборотился навстречу шагнувшей от стены фигуре.

— Салям, — тихо сказал Сулейман, — Как твое здоровье?

— Слава аллаху, здоровье мое в порядке. И ты жив и здоров — слава ему за то. Я давно жду тебя и не устал надеяться. Ты один?

— Один.

Кадам первым прошел в пустую постройку для скота, затворил ворота, щелкнул зажигалкой. Слабое пламя озарило земляной пол, голые стены, купол потолка. Кадам достал из кармана огарок свечи, укрепил на чурбане, кивнул на другой.

— Садись. Здесь будет спокойнее. Ты хочешь есть?

— Не откажусь от хлеба и дыни.

— Подожди немного, мальчишка уснет.

— Чей он? Твой?

— Можно и так сказать. Это сын вдовы.

— Какой вдовы?.. — Сулейман осекся.

— Я пришел через два дня после твоего... ухода. Ко мне отнеслись с подозрением. Я сказал: готов помогать семье убитого и учить ее младших мужскому делу, если меня снова примут в общину. Мне разрешили поселиться в нашем доме, а весной отдали твой надел — все четыре джериба.

— Ты их засеял?

— Я уже снял второй урожай, осталась только бахча.

— Но где ты взял семена?

Брат усмехнулся:

— Значит, люди правду говорили, что Кара-хан увел вас за границу. Ты, верно, оттуда? Ссуду мне дал кооператив... А этот у вдовы младший, он ко мне привязался, словно к отцу. Я учу его работать на земле и ухаживать за скотом. Он вечерами читает мне книги и газеты, ведь сам я читаю неважно.

Кадам встал и вышел. Сулейман, вскочив, подбежал к воротам, убедился, что брат вошел в дом. Скоро тот вернулся со свертком и большой спелой дыней. В свертке оказались хлеб, урюк, кислый сыр и кусок вареной баранины. Сулейман набросился на еду.

— Урожай нынче хороший, — заговорил брат, поглядывая на оружие, которое Сулейман положил на колени. — Я купил у кочевников десяток баранов, а сейчас время тяжелой работы, и решил одного зарезать. Год по календарю приплодный, у меня четыре матки, все суягны.

Кусок лепешки застрял в горле Сулеймана от внезапной обиды — как будто брат обворовал его. А тот, не понимая настроения гостя, растравлял рану:

— Если бы ты тогда не ушел, мы могли иметь еще пять джерибов и думать о больших делах. У нас теперь достаточно воды, и кооператив продает удобрения втрое дешевле, чем прежние торговцы.

Сулейман резко отодвинул дыню с вонзенным в нее ножом.

— Я вижу, тебе нравится новая власть.

— Если власть для меня, почему мне не любить ее?

— Ты же был с «братьями-мусульманами», ко мне приходил жандарм!

— Был, — кивнул брат. — Но еще при Дауде я ушел от них. Я понял, чего хотят эти братья шайтана.

— Чего же они хотят? — усмехнулся Сулейман, разрезая дыню.

— Объявлять врагами и уничтожать всех, кто отказывается служить феодалам и имамам. Их земной рай — кучка богоизбранных по наследству, и все остальные — их рабы, тоже по наследству. В небе летают звезды, сделанные руками людей, а нас хотят держать в древнем веке. Вначале я считал их борцами против несправедливости, но мне сразу не понравилось, что их главари ведут себя как божки, распоряжаясь жизнью человека, словно собственностью. Однажды меня послали застрелить неугодного, а я знал — это хороший человек и справедливый. Я пришел к нему и предупредил. Он помог мне найти работу в Кабуле, на строительстве. Со мной рядом трудились такие же бездомные пролетарии, они открыли мне глаза на многое. Жаль, что ты не прошел рабочей школы, брат.

— Зачем же тогда ты оставил своих рабочих учителей и вернулся сюда?

— Я хотел увидеть тебя, Сулейман, и поклониться праху отца. Но когда узнал, что произошло, решил остаться, смыть кровь, которая запятнала наш род. Я даже хотел жениться на вдове, она еще крепкая женщина. Но старшие сыновья ее были против этого. Может быть, потом женюсь.

Кадам умолк. Сулейман жевал дыню, не чувствуя сладости.

— Я вижу у тебя автомат. Что ты надумал, Сулейман?

— Что я могу надумать? Посоветуй.

— Пожалуй, тебе не надо сразу показываться на глаза людям. Оставайся в доме или укройся в горах, недалеко. Я осторожно поговорю с мужчинами. Тебя ведь заставили убить... Правительство прощает душманов, которые сами приходят с повинной, но многое зависит от решения людей кишлака. Я скажу: зачем тебя держать в тюрьме, если вдвоем с тобой мы сумеем лучше помочь сиротам? Только оба мы должны поклясться на коране.

— Снова кабала? — покривился Сулейман.

— Это не кабала, это наш долг и плата за пролитую кровь. Ты знаешь законы крови... Старшие сыновья у нее скоро совсем вырастут... Если ты согласен, я завтра же поговорю с Азисом.

— С каким Азисом?

— Разве ты забыл Азиса? Он уезжал в Кабул, потом вернулся к нам милиционером. Молодой, но умный. Он был ранен в бою, мужчины его уважают. Тебя он считает запутавшимся невольником Кара-хана.

— Какое мне дело, кем считает меня безусый юнец? — Сулейман зло сверкнул глазом.

Кадам сдержанно улыбнулся:

— У него уже густые усы...

— Я слышу шаги, — понизил голос Сулейман. — В селе есть чужие?

— Кого ты называешь чужими?

— Всех, кто не родился в кишлаке. Может,