Донос - Юрий Запевалов

У отца и в Кургане появились сложности. По приезде он привычно пришел в Обком, где еще недавно, после ранения, во время краткосрочного отпуска его просили поработать на селе – людей нет, помогай, Александр Петрович, по мере сил и здоровья. И отец с палочкой, подволакивая ногу, согласился и все время отпуска работал в деревне. В совхозе. Директором.

А вот теперь что-то не заладилось, специалисты, видно, были уже не нужны, хотя в деревне все еще на всех работах заправляли женщины – новые мужики пока не подросли.

В общем, отказали отцу, устраивайся, мол, как сам знаешь.

«Нет у нас для тебя работы».

Деньги на исходе, на Украине семья – тоже без работы и без денег – не до жиру, устроиться бы куда возьмут. Взяли в местный Быткомбинат, там прачечная, фотография, химчистка, еще какие-то заведения бытовых услуг – взяли заместителем начальника. Всю работу комбината отец быстро взвалил на себя, но – снова что-то не сработало. Какой ни на есть, а руководитель, надо бывать и в райкоме, и в горкоме на разных там совещаниях, начальника нет, уехал куда-то по делам, надо ехать на совещание заместителю, а его не приглашают – не надо вам приезжать, появится начальник, пусть позвонит Валерию Павловичу, а вам не надо, работайте. Ясно, какая это работа, что бы ни сделал – все плохо. Да, быстро киевская «отрыжка» добежала до Кургана.

Отец написал обо всем матери, выслал кой-какие деньги – «распродай все, что там у нас есть и срочно выезжайте, мне за вами не приехать, и не отпустят, и нет денег». Мы все и распродали, главные деньги, на что и ехали, получили конечно от продажи коровы и уже «стельной» телки, это деньги немалые, они и спасли. Не зря, буренка, выводил я тебя в ранние утренние часы и пас вдоль дорог и полевых троп, поджидая пастуха-табунщика, да и по вечерам частенько до самой темноты водил по хорошим выпасам, не зря, помогла ты нам в самую трудную для нас пору, хорошие деньги выручили мы за твою продажу, хоть и обливались слезами при расставании. Расставались-то со членом семьи…

И вот мы едем, которую уже неделю.

В Белогорске об отце всякие ходили слухи. Мне кто-то из старших школьников, когда я ответил, что не знаю, что произошло в Киеве с отцом, доверительно сообщил, что он слышал, как его отец, тоже горкомовский работник, рассказывал его матери, что Александр Петрович встретил в Киеве друга-фронтовика, они посидели где-то в ресторане, «поддали» как следует, отец провожал друга на вокзале, там поддали еще, друг уехал, а отец уснул на вокзальной скамейке, у него вытащили бумажник со всеми деньгами и документами, ну паспорт там и прочее – черт с ними, но пропал партбилет, за это его разобрали на партсобрании и на Бюро партшколы, исключили из партии и отчислили из ВПШ.

Я промолчал было, помня наказ отца – не вступать на эту тему ни с кем ни в какие разговоры, но не выдержал и зло ответил старшекласснику:

– Вранье все это, я же сам видел у отца партбилет, значит никто его не исключал.

А если бы исключили и отчислили – что бы он еще три месяца делал в Киеве?

Мой собеседник как-то странно посмотрел на меня, что-то промычал и быстро отошел в сторону. Больше со мной на эту тему никто не заговаривал.

Дома у нас никогда не говорили о том, что же произошло в Киеве. Значительно позже, уже работая «печевым» на металлургическом заводе, как-то при хорошем настроении отца, за домашним семейным ужином я спросил:

– Отец, расскажи честно, что же произошло у тебя тогда, в Киеве?

Отец сразу помрачнел, хорошего настроения как не бывало, подумал и сказал с неохотой, мрачно:

– Знаешь, Юрий, не думаю, что тебе надо это знать. У тебя еще все впереди, а вопросы о родителях задаются часто, особенно в разного рода анкетах. Знать и не ответить – нельзя, это грубое нарушение наших порядков и наших законов. За это могут наказать и крепко. Когда-то на фронте была у нас поговорка – меньше знаешь, крепче спишь. Знай одно – ничего позорного я тогда не сделал, в этом будь уверен. Стыдиться тебе за меня не придётся. Никогда! А остальное – пусть всё останется при мне.

А еще позже, уже после смерти отца, мать тяжело болела, рак, возил я ее по всяким больницам, к докторам-профессорам, пока мне один умный человек не сказал:

– Перестаньте вы ее мучить. Ей же тяжело и больно. Болезнь в такой стадии, что в наше время ее не вылечить. Окружите вы ее теплом и заботой, пусть доживает остатки жизни своей спокойно, в кругу детей и внуков. Не вози больше, сам не мучайся, и ее не мучь. Держи себя в руках и жди окончания всего этого.

Хороший был врач, толковый.

Так вот, незадолго до смерти матери, а она последние годы жила у нас, в нашей семье, в семье её сына, мы вели с ней задушевную беседу, разговорились о нашей жизни, вспоминали, я и спросил:

– Мама, а что же это было – та, киевская история с отцом? Должен же я когда-то узнать о ней? – Мать до этого была оживленной, разговор ей нравился, а тут сразу замкнулась и нехотя так ответила:

– Да выступил он там, не знаю, что уж он сказал, но сказал что-то неудачно. Хрущев там был, присутствовал на выпускном собрании школы. Это же была Высшая партийная школа ЦК Украины. Отец что-то на выпускном собрании и сказал. Предложение какое-то. По демократизации партийной жизни. Ну и началось. Его ведь тогда рекомендовали секретарем обкома. А он возьми, да выступи. При Хрущеве. Он же думал, так лучше. Вот после того выступления и вернулся обратно в Белогорск. Ни с чем. Хрущев ведь только после смерти Сталина осмелел, а так ведь боялся Сталина, как огня боялся! Вот и испугался несогласованных выступлений. Да еще кого? Кандидата в секретари обкома! Может, Сталину-то как раз и понравилось бы, люди потом говорили, что по делу отец выступил. Но несогласованно! Перепугался Хрущев, вот и подстраховался. Что ему человек, вон их сколько вокруг. Самому, главное, незапачканным остаться. В общем, не знаю я, Юра, всего и тебе думаю лучше не знать. Вон у тебя дела хорошо кажется пошли, достиг ты немалого, что-то будет и дальше, не вспоминай ты всего этого. Отца уже нет, не тревожь ты его душу. Бог, он ведь все видит и каждому воздастся по трудам его. Для Бога, Юра, не существует ни начальников, ни подчиненных, ни рядовых, ни командиров. Если ты обидишь кого – тебе воздастся, обидят тебя – воздастся и твоему обидчику. Помни это всегда, с тем и живи. С Хрущевым тоже ведь, видишь как обошлись. Так что забудь и не спрашивай, не береди душу, сколько мы пережили от всего этого! Не тревожь память отца.

30

– Ну что, Саныч, как суд праведный?

– А черт его знает, даже не знаю, зачем возили.

– Решили то что?

– Решили, что правильно я сижу, за дело, а то еще сбегу куда-нибудь, за границу.

– Да, есть у них такая статья – посадить, чтоб не сбежал.

– Да ведь паспорт-то у них!

– Саныч, ты как ребенок, что там стоит сегодня твой паспорт, деньги плати – тебе и паспорт, и визу привезут прямо домой. Ладно, не расстраивайся, попей чайку, на вот погрызи баранки, отдохни, опомнись, все образуется. Я же тебе не раз говорил – привыкай, сидеть тебе долго и плотно!

Андрей деловито сварил чай, налил кружку, достал баранки.

– Садись сюда, да выбрось ты из головы! Все равно будет по-ихнему. Воевать с государством – что бросаться с вилкой на паровоз. Успокойся, ложись вот на мою «шконку», поспи.

Действительно, интересное понятие справедливости в наших самых справедливых, самых демократичных и, как говорил известный герой артиста Вицина – «самых гуманных судах в мире!».

И для чего так скрупулезно выяснялось, как я хочу выйти на волю – под залог или под подписку? Решение принято накануне, до суда, отпечатано и подписано, наверное и печати поставлены.

Должны ведь, наверное, вручить мне это решение? Вручат, если захотят. Много ты получил постановлений? И на арест, и на обыск, и на тот же суд? Чихали они на тебя. Еще одно издевательство, унижение, тебе еще раз сообщили, ты никто, скот, что хотим с тобой, то и сделаем! Законы писаны не для тебя, для нас законы писаны и мы читаем эти законы, как нам выгодней. Решили тебя посадить и будешь сидеть! Не мы решили, кто-то решил повыше, вот и сиди, пока тот, кто посадил не сжалится над тобой и не даст команду выпустить. А если не сжалится или просто забудет о тебе, ты им больше не надобен – будешь сидеть, до самой старости, до самой смерти. И не рыпайся, сиди, пока сидишь спокойно, а то такое устроим, смерть покажется избавлением!

Неприятно поразило меня поведение адвоката. Я понимал, что адвокат может быть приставлен специально. Войти в доверие, выведать главное – где деньги, сколько их. Как их забрать – они придумают, главное – сколько и где. Не верят мои «защитники», что нет никаких денег, как же, они же своими глазами видели многомиллионные Контракты, подписанные с иностранными фирмами! Сколько проведено сделок, сколько заработали, в какие банки спрятали? Такой случай, такие возможности, да подобные дела приходят раз в сто лет, может, это единственный шанс у рядовых оперов подняться, получить внеочередные «звездочки», а может, чего и посолидней. И начальство не останется без выгоды, оно тоже свое получит. И уж ясно, побольше, чем рядовые подчиненные. Так что, работать, ребята, давить, ничего, «расколется», куда ему деваться.