Донос - Юрий Запевалов

Нам спокойно зачитали постановление суда, суть которого сводилось к тому, что суд не находит доводы адвоката убедительными и потому протест адвоката отклоняется.

– Вам понятно постановление суда? – снова вопрос мне, ошеломленному.

– Мне непонятно, какие конкретно доводы адвоката неубедительны?

– Суду вопросы не задают. Все. Суд окончен.

На меня снова надевают наручники и уводят вниз, в камеру ожидания, где ждут вызова своей очереди на заседание своего суда такие же, привезенные из Сизо обвиняемые.

После того, как суд рассмотрел дело последнего из ожидавших, нас выводят во двор, рассаживают по тюремным машинам и отвозят обратно в Сизо – «на хату».

* * *

Колеса мерно стучат по рельсам. Мы находимся в дороге уже почти месяц. Тяжело ездить стало после войны, но много ездят, кажется вся страна на колесах. Ехали на запад, полно народу, теперь на восток едем, битком, и в кассах, и на посадке, и в вагонах. Едут люди, ищут где лучше, свободней, богаче. А приедут – да что же здесь хорошего, у нас дома разве так живут, нет – домой обратно. Едут и на встречу, кто-то кого-то нашел в послевоенной круговерти, едут и по переписке, съезжаются разъезжаются, если и не вся страна, но много людей живут на колесах.

Из Белогорска мы выезжали в начале марта. Шел 1949 год. На Украине весна, а как там у нас, в Сибири?

Нас провожали мои одноклассники.

Корзину, огромную, этакий плетеный чемодан – туда почти все наши пожитки вошли, нес Афанасий Дыховый. В классе мы с ним не очень и дружили, а вот ведь пришел проводить. И корзину нес до самого поезда – вы еще наноситесь, не торопись. А многие, с кем дружил, и не пришли вовсе, не только до поезда, дома не проводили.

По дороге на вокзал, а шли вдоль железнодорожного пути, стали свидетелями знаменательного события – увидели проводы эшелона с освобожденными немецкими военнопленными. Полный железнодорожный эшелон, молодые, здоровые, краснощекие, немного навеселе, радость, песни, цветы. Бурные проводы, митинги на промежуточных станциях, как будто провожают не побежденных захватчиков вражеской армии, а дорогих гостей. Вон они как довольны, кричат что-то, машут руками, посылают воздушные поцелуи, а проезжают мимо сожженных ими деревень, разрушенных городов, обширных братских могил.

Вот и Афанасий помахал на прощание рукой – счастливого, мол, пути.

– Ты же сам говорил мне, Афанасий, нет ничего страшнее немца с винтовкой. А сейчас прощаешься с ними, как с друзьями.

– Да, Юра, много горя увидеть мне пришлось. Но, во-первых, эти немцы уже без винтовок, а во-вторых, многие ведь в наших деревнях и жить-то остались благодаря немцам. Перед тем как отступить, по нашим хатам ходили какие-то немцы и говорили всем: «Спасайтесь, по домам будут ходить наши врачи в белых халатах, это не врачи вовсе, эти люди будут делать вам уколы, не соглашайтесь, не давайте ставить эти уколы, это зараза, вас будут заражать, и вы будете медленно умирать после нашего ухода». И многие поверили, спрятались, уцелели. Все, кому успели такие уколы поставить, через год два поумирали. Так что, не все просто, Юра, немцы ведь тоже были разными. Вот я и помахал им – живите, раз живыми остались.

До Шепетовки доехали легко. Там наша первая пересадка, билеты надо компостировать. Хорошо бы сразу до Москвы, но нет, места только до Киева, там снова пересадка.

По кассам, во всех очередях толкаться и добывать билеты, места приходится мне. Мать оставалась с вещами и с младшей сестрой. Если бы билеты дали сразу до Кургана, то особых забот не было бы – билеты компостировали в вагоне, на очередных перегонах. Так мы и ехали до самой Москвы – кассиры ходили по вагонам. Три-четыре вагона обслуживает один кассир. Подойдешь, какие места есть, те тебе и проставят на билетах. И на вокзалах у касс меньше толкучки – сиди, жди своего поезда.

Пересадка в Киеве не была тяжелой – места на наших билетах уже проставлены, приехали мы утром, а поезд на Москву – вечером. Сдали вещи в камеру хранения – через носильщика, так быстрее, носильщик стоил двадцать копеек за место, но дашь ему еще рубль за камеру хранения, за то, что без очереди, и все в порядке, руки твои свободны, вещи в надежном месте, гуляй, сколько время позволяет. Мы пошли гулять по Киеву.

Почти четыре года прошло после войны, но город еще не был отстроен. От Крещатика как осталась более-менее целой одна сторона, так и сейчас еще все разрушения не убраны. Но почище, разбирались завалы, увозился строительный мусор, много заборов, отгораживающих стройки, люди смотрят веселее и приветливей, чем три года назад, когда мы проезжали Киев в сторону запада. Да и одеты люди поприличней. Работают магазины, столовые, кинотеатры.

Я предложил – давайте сходим в кино, быстрее время пролетит, но мать побоялась – вдруг отстанем.

А вот в Москве нам крепко не повезло – билеты у нас кончились, надо брать новые, до Кургана, а билетов нет.

В одной кассе нам предложили – возьмите до Казани, там быстрей уедите. Мать отказалась – кто-то сказал ей из вокзальных соседей, что там еще хуже, можно застрять и на месяц. Здесь, в Москве, им лишь бы спровадить, а там как хотите.

– Нет, Юра, давай будем добиваться билетов здесь, в Москве, на Курганский поезд.

Устроились мы в углу, на деревянных скамейках, в общем зале ожидания, на Казанском вокзале. Жили в этом углу почти две недели. С утра я занимал очередь, был в первых номерах, так как не спал, касса открывалась в шесть часов, я дожидался своего времени, подходил к окошку, получал очередной отказ – нет, мальчик, до Кургана сегодня билетов нет – возвращался в свой угол, докладывал матери, мы долго сидели молча, потом я шел в буфет, брал что-нибудь поесть и попить, мы завтракали и снова ждали до завтрашнего утра.

Меня мать отпускала посмотреть Москву, давала немного денег на расходы – я ездил на автобусные экскурсии, просто гулял по ближайшим улицам, вначале осторожно, но освоился, осмелел и за две недели неплохо познакомился с этим старым, прекрасным городом.

Конечно, Москва была не в сегодняшних границах и выглядела совсем не так, как сегодня. Как-то я доехал на метро до конечной тогда станции Сокол, вышел по короткой лестнице на улицу, а там пустырь, лес, я испугался – это уже не Москва! – быстрей обратно, в центр.

С восхищением бродил по Красной площади, тогда по ней еще ходили трамваи. Вдоль реки Москвы прохода не было – везде заборы и строительные леса.

Куда бы ни пошел в Москве – везде стройки. Краны чугунными грушами разбивали и разваливали старые строения – пыль, грохот. В другом месте – котлован, непрерывно идут машины с бетоном, простые небольшие самосвалы, не бетоновозы, их тогда наверное и не было.

Смотреть разрешалось все, никто не гонял, не запрещал, а мне все было интересно, я везде лез, запоминал.

Это была старая довоенная Москва, но ее уже рушили и отстраивали заново. Побывал я везде, где только успел – и на Сельскохозяйственной выставке, и в Кремле, в квартире-кабинете Ленина, побродил по Кремлевской площади, вокруг Царь-пушки и Царь-колокола, посетил Кремлевские храмы, в которые был доступ, объехал на экскурсионном автобусе самые интересные московские достопримечательности.

Освоился, узнал Москву, спокойно отправлялся от центра, от Красной площади до вокзала пешком. Вообще, кроме экскурсионных автобусов и метро, в Москве я не пользовался никаким транспортом, везде ходил пешком.

Побывал в музее Ленина, в Историческом, в Оружейной Палате, ее только что открыли для экскурсий, в Мавзолее Ленина. В общем, исходил Москву за те две недели всю, сколько успел и на сколько хватило сил. И денег.

А вечером подробно обо всем рассказывал маме и сестренке, увлеченно, с картинками – так легче было коротать время.

По ночам милиция на вокзале не давала спать на скамейках, поднимали всех – и взрослых и детей – «скамейки для сидения, не лежать, подымитесь, скамейки для сидения» – проверялись документы, кого-то уводили или просто выгоняли из зала ожидания.

На нас милиционеры вскоре перестали обращать внимание, не запрещали ни лежать, ни спать. Мать к тому времени обжила угол, расстилала что-то у скамейки, там мы спали по очереди. А сестренка на скамейке, места у нас были на троих, на этих местах и спала младшая – ей тогда было девять, а мне двенадцать лет.

Наконец мать не выдержала ожидания, ушла к дежурному, а затем и к начальнику вокзала, что она там говорила, как убеждала, не знаю, а только через день мы купили свои билеты, а еще через день сели, наконец, в свой Курганский поезд.

И вот – третий день в пути.

Мерно стучат колеса. Я лежу на своей верхней полке, гляжу в окно на проплывающие картинки и думаю обо всем, что с нами произошло.

У отца и в Кургане появились сложности. По приезде он привычно пришел в Обком, где еще недавно, после ранения, во время краткосрочного отпуска его просили поработать на селе – людей нет, помогай, Александр Петрович, по мере сил и здоровья. И отец с палочкой, подволакивая ногу, согласился и все время отпуска работал в деревне. В совхозе. Директором.