Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

И продолжил Блойкопф: «Насколько вы знаете меня, я не сбиваю свои ноги по святым местам. Это я оставляю тем, кто спешит из одного святого места в другое святое место. Я… Довольно с меня того, что я – в Иерусалиме. Однако одно место есть в Иерусалиме, куда я прихожу раз в год в праздник Шавуот, и это – могила царя Давида, ведь царь Давид дороже мне всех евреев в мире. Могучий царь, все дни своей жизни воевавший с Голиафом-филистимлянином и с другими ненавистниками народа израильского, да и евреи тоже, не будь они помянуты вместе с врагами, наверняка досаждали ему сильно. Несмотря на это, он находил время играть на арфе и сочинять песнопения для всех несчастных и униженных, царь этот – как можно не любить его? Итак, взял я за правило ходить каждый год в праздник Шавуот утром к его могиле. И когда я иду к Давиду, я не ем ни крошки, даже капли какао не пью, чтобы не возноситься над бедными и нищими, что стоят всю ночь и молятся. И я надеваю свою красивую рубашку с красными полосками, ту самую, что надевал в день свадьбы, надеваю самую лучшую свою одежду, как и полагается человеку, идущему к царю. В прошлом году в праздник Шавуот пошел я, как всегда, в Старый город. А тот день был ужасно жаркий, как обычно бывает здесь в Иерусалиме; каждый Шавуот стоит страшная жара в городе, так что кажется, будто швырнули тебя в огненное пекло. Но для меня не существует жары – иду я и представляю себе царя Израиля, как он берет свою арфу и играет на ней. И отголоски этих чудных мелодий, на которые он сложил псалмы, скрашивают мне дорогу. И хотя я не знаю на память ни одного из псалмов, знаю я, что, если открою рот и запою, придут все эти слова и присоединятся к мелодии. Однако я человек воспитанный и не открываю рта. А музыка звучит и звучит во мне, так что хочется мне плакать от сладости этой. Вдруг голова моя закружилась и ноги подкосились. Вы, конечно, думаете, что от жары или оттого, что не ел я ничего на завтрак? Не так это, а из-за сладости той. И уже не чувствую я ни ног своих, ни головы своей, а вибрирую весь в мировом пространстве, как вибрирует в воздухе лопнувшая скрипичная струна. Подошел ко мне человек на вид лет шестидесяти или постарше, заросший бородой и с длинными пейсами, и поднял меня, и привел в переулок возле бейт мидраша карлинских хасидов, и усадил на какой-то камень, и вынес рюмку водки, и поднес мне ко рту, и отрезал мне кусок сладкого пирога. Когда я пришел в себя, я был поражен: хасид… с бородой и с длинными пейсами… помогает бритому, в шортах? Поскольку я не привык скрывать свои мысли, я сказал ему: «Если бы ты знал, что грешник я, наверняка не дал бы ты ни вина твоего и ни пирога твоего?» Улыбнулся он мне и сказал: «Что ты кичишься своими грехами? Разве есть у тебя силы грешить? Ведь даже эту маленькую рюмку водки ты не в силах выпить». Понравился мне этот хасид, и я спросил: «Из какого города ты?» Назвал он мне имя своего города, и оказалось, что мы земляки. Как только услышал я это, не отстал я от него, пока он не сказал мне, где он живет и как найти его. Прошло несколько дней, выгреб я все деньги, что были в доме, и отправился к нему; и нашел его сидящим над книгой, а дом его такой же, как у всех бедняков и нищих в Иерусалиме. Сказал я ему: «Я пришел по делу». Положил он платок на свою книгу и сказал мне: «Со дня, как удостоился я поселиться в Иерусалиме, оставил я все свои дела и не занимаюсь ничем, кроме Торы и молитвы». Сказал я ему: «Ради этого дела я и пришел. Вот я даю тебе пять бишликов, и я готов добавить тебе до восемнадцати бишликов, если ты пообещаешь, что будешь говорить кадиш после моей смерти». И тут же выложил я перед ним все деньги, что были в моей руке, те самые пять бишликов. Всплеснул он радостно руками и сказал: «Благословен Творящий добро даже грешным! Деньги я возьму, я нуждаюсь в них, но говорить кадиш после твоей смерти не берусь, а вдруг я умру раньше тебя? Что я тогда отвечу перед небесным судом? Что взял деньги не по праву? Но старый отец есть у меня, и ребецн[49] из города Шуц, мир праху ее, пообещала ему, что он проживет сто двадцать семь лет, а она была великая праведница и предсказывала большие чудеса, так как был у нее посох рабби Меира из Перемышля. А тебе, как можно судить по твоему виду, тебе не больше тридцати, и, даже если даст тебе Господь семьдесят лет, все еще отец мой будет жить после тебя еще семь лет, сейчас он близок к восьмидесяти. Пойдем к нему, и он поможет тебе». Пошли мы к нему, и изложил я перед ним свою просьбу. Принял он это на себя. И еще пообещал учить раздел Мишны за упокой моей души».

Госпожа Блойкопф вытерла слезы, покатившиеся по ее милому молодому лицу. И у Ицхака тоже готовы были политься слезы. Выпрямился Шимшон, и встал во весь свой рост, и засмеялся, и сказал: «Дурачил я вас, я не собираюсь умирать, я должен сделать большую работу, и я обещаю вам, что не уйду из мира, пока…», – не успел он закончить свои слова, как зашелся в кашле и начал харкать кровью. Покраснела его шея, и напряглись все жилы, и посинело его лицо, как селезенка, и пальцы его побелели, будто отлила от них кровь. Закачался он из стороны в сторону и закричал: «Собачьи отродья! Харканья эти… не дают человеку поговорить с другом. Что вы раскаркались надо мной или я вам что-нибудь сделал?» Взглянул он на Ицхака и сказал: «Что ты скажешь на это? Кричат и воют, как недорезанная телка». Заторопилась Тося и вытерла ему рот от мокроты. Погладил умиротворенно Шимшон ее руки и сказал: «Итак, на чем мы остановились?»

Часть пятая

Среди иерусалимских маляров

1

Не прошло и пяти дней, как присоединился Ицхак к иерусалимским малярам. Плата, которую положил ему заказчик, была мизерной, но, несмотря на это, он согласился – ведь другие не желали дать ему даже этой мизерной суммы. Начал Ицхак работать как поденщик, с восхода солнца и до заката. Из Яффы привез Ицхак отличные краски, купленные им у лавочника из Одессы, но иерусалимские маляры называли эти краски венскими из-за Ицхака, так как Ицхак – из Галиции. А Галиция расположена в странах империи, а столица империи – Вена, город Франца-Иосифа, императора, простершего свою милость на большинство ашкеназов в Эрец Исраэль и взявшего их под свое покровительство, дабы защитить их от произвола притеснителей.

Ицхак пришелся по душе своим напарникам, и ему было хорошо с ними; таковы обычаи в среде иерусалимских ремесленников, приветливых с каждым человеком. Они смиренны и невысокого о себе мнения, ведь ими пренебрегают и их принижают местные власти, выдающие им халуку по числу членов семьи и не добавляющие им ничего из особых средств, которые поступают к ним время от времени, а добавляют знатокам Торы и другим именитым горожанам. И поскольку Ицхак родился и вырос за границей, а большинство жителей Иерусалима привыкли думать про любого европейца, что тому в руки переданы ключи от мудрости, то они обращаются к нему со всякими трудными вопросами, чтобы посоветоваться. Ицхак не кичится перед ними, напротив, принижает себя и отвечает таким образом: «Разумеется, собирались вы поступить так-то и так-то – и правильно собирались». Если они говорили ему: «Это нам в голову не приходило», – возражал им: «Шутники эдакие, испытать вы меня хотите?» И они не перестают удивляться, но не знают, чему удивляться сначала – наивному простодушию или скромности этого европейца. Не прошло много времени, как его товарищи полюбили его и создали ему добрую славу: может он делать своими красками то, что не всякий маляр может. Нам неизвестно, был ли Ицхак лучшим мастером, чем остальные маляры Иерусалима, или его товарищи думали про него, что он лучше их. Так или иначе, оба эти фактора вместе сослужили Ицхаку хорошую службу. Дело дошло до того, что как-то раз понадобился русскому консулу маляр, и привел к нему господин Соломяк Ицхака, товарища нашего, потому что не делает ничего русский человек в Эрец Исраэль, не посоветовавшись вначале с господином Соломяком. И когда услышал господин Соломяк похвалы Ицхаку Кумару, он привел его к консулу. И как вышло у него с русским консулом, так вышло с австрийским консулом и с немецким консулом, ведь каждый консул в Эрец Исраэль спешит сделать то же самое, что делает другой консул, – все они весьма заботятся о своей чести и хотят продемонстрировать свою силу в Иерусалиме. И как вышло у Ицхака с ними, так вышло и с французским консулом, а тот расхвалил его Энтебе, и когда услышал Энтебе похвалы Ицхаку из уст французского консула, то завязал себе на память узелок на своем галстуке. И когда пришло ему время идти на прием к паше, сказал ему Энтебе: «Вот я присылаю мастера из наших мастеров поправить то, что попортило время во дворце его величества». И кого же он прислал ему? Прислал ему товарища нашего, Ицхака Кумара. И Ицхак стер все следы вина со стен дворца паши, заляпанных им и его друзьями во время пьянок в дни рамадана, и расписал эти стены к удовольствию паши. И паша воздал ему должное. Когда понадобилось делать ремонт в их мечети на Храмовой горе и хотели пригласить маляров из Египта, сказал паша: «Вот я посылаю вам еврейского парня, по сравнению с которым все египетские мастера похожи на комара перед верблюдом». И прислал к ним товарища нашего, Ицхака. И возможно, Ицхак был единственным, кто поднимался, и входил внутрь, и выполнял свою работу в самом святом для нас месте; остальные мастера в Иерусалиме боятся входить туда, ведь мы не чисты из-за прикосновения к мертвым, и нет у нас праха красной коровы[50]. Жаль, что нашего героя не назовешь хорошим рассказчиком, он не способен описать то, что видели его глаза. Больших заработков Ицхак не видал, поскольку дело свое он хорошо делает, и руки его обмана не ведают, а тот, кто честно работает, много не заработает. Но раз уж Ицхаку не много надо: и на еду он особо не тратит, и за квартиру мало платит, он вполне мог существовать и даже мог приобрести себе новую одежду. А Ицхак нуждался в новой одежде – та, что он привез с собой из Яффы, была слишком легкая, а климат в Иерусалиме не простой, и у любого, кто не знает об этом, могут возникнуть проблемы.