Гончарный круг (сборник) - Аслан Кушу

Сказав это, она ускользнула от меня, как ускользает из рук льдинка, пронзая их холодком до самого сердца.

Всю неделю я проходил сам не свой, ощутил как разрушился, казавшийся мне непоколебимым мир, который выстроил для себя с Дамирет, просидел на его руинах в облике человека, похоронившего под ними свои мечты, а с этим и весь смысл существования.

Как утопающий хватается за соломинку, я стал искать свое спасение от этого состояния в работе. Прошел день, второй, третий, а потом, идя под вечер с бригады домой, я увидел Дамирет с Инвером на лавочке. Кивнув, я приветствовал их, а она на мой немой укор, обожгла взглядом, и, казалось, молча ответила: «Оставишь ты нас в покое в конце-концов!» Как я ошибся в тот день в определении ее чувств и мыслей, как об этом позже сожалел, и не могу до сих пор себе простить.

От угрызений давно прошедших лет Айдамир склонил над столом свою голову и, подперев виски кулаками, просидел так немного, а затем, подняв ее, продолжил:

– В тот субботний день я допоздна работал в поле, а когда полил дождь, поехал на тракторе домой. Там, где – то на донышке души, тлела едва теплая надежда: «А что, может, все это я напридумывал себе, а она смотрит на наши отношения по-прежнему. Может, прийдет сегодня в кино, как мы это делали по субботам, чтобы увидеться, и объяснится, наконец». С этими предположениями я завернул своего «стального коня» за сельский клуб, зашел в него и в перерыве между тем, когда киномеханик менял на проекторе ленту и включал свет, не увидел Дамирет в зале. «С ней все ясно, ясно, ясно! – стучало лихорадочно в моих висках и это было не многоточием в истории нашей любви, а точкой, точкой и еще раз точкой! Сдав назад, резко развернув трактор в летней дождливой ночи, я остановил его и склонился на руль в ощущении душевной опустошенности. Домой совсем не хотелось. Ведь там незримо присутствовала бы она. И я погнал машину обратно в бригаду. Здесь я впервые напился и проспал мертвецким сном до утра, в которое меня и растолкал удивленный Юрий Исламович.

– Ничего себе! – воскликнул он. – Там его родителей люди поздравляют, что их сын женился, а он тут разлегся и спит.

– На ком женился? – теперь удивился я.

– Дамирет вчера из клуба не пришла, так вот, на тебя грешить стали, что ты умыкнул девушку.

Я присел на кровать и хмуро ответил:

– Не там ищете. У Фатимет она, с внуком ее Инвером.

Я поднялся и пошел.

– Ну и ну! – проводил меня взглядом он, а потом крикнул. – И куда ты теперь?

– Скотина на фермах не знает выходных, ее всегда кормить надо, – ответил я. – Поеду, развезу по корпусам корма.

Не знал, не ведал уважаемый бригадир, чего мне стоило это самообладание. А потом я стал крепить прицеп к трактору и, о мой Аллах, увидел затянутый под заднее его крыло окровавленный белый шарф Дамирет, который ей подарил. Меня, будто бы ударило молнией, и, озаренный ею, я вспомнил себя, сдающего назад и разворачивающего железную махину, и представил ее, вслед бегущую мне в дождь…

Я взвыл, как не воют волки в пургу, а когда поспешил ко мне бригадир, присел на колени, держа на ладонях ее шарф, надрывно крикнул:

– Ищите Дамирет за клубом. Я убил ее!..

– Что же ты наделал, парень! – махнул безнадежно рукой Юрий Исламович и направился скованной, почти одеревенелой от шока походкой к телефону в доме механизатора, чтобы сообщить о происшедшем в аул.

А следователь, который вел и закончил мое дело, закрыв папку с ним, как книгу – повествование о несчастной любви, с несвойственной представителям этой профессии мягкостью сказал: «В тот злополучный вечер, как показали свидетели, она почти вытащила того больного парня из могилы, задержалась, а потом поторопилась для встречи с вами в клуб. Вот такая печальная история: она сделала добро, а добро оно часто бывает наказуемо. И очень жаль, что инструментом для этого оказались вы».

А судья сухим языком закона зачитал мне обвинительный приговор в непреднамеренном убийстве…

Вернувшись из колонии в аул, я первым делом зашел к Нальби. Супруга его Самет приветливо встретила меня, поздравила с возвращением и пояснила:

– Я с утра отвела его с гармонью к вашему с Дамирет камню. Он был уверен, что ты обязательно зайдешь сегодня к нему первому.

– К нашему камню! – грустно воскликнул я.

– Так в ауле с той злосчастной поры его теперь называют. Там его и найдешь.

Я спустился к валуну у реки.

– С возвращением тебя, сынок! – сказал Нальби, узнав меня чутким слухом по шагам.

– Спасибо, Нальби!

И он заиграл обожаемый мной «Исламей», танец любви и жизнеутверждения, наполняя музыкой мою душу, воскрешая в памяти незабываемые минуты встреч с Дамирет. Все, все пролетело перед глазами…

– С той поры, как тебя забрали из аула, я часто бывал здесь, – закончив играть, сказал Нальби. – Прийду, вспомню о вас, утолю свою печаль игрой, и так до следующего дня.

Мы помолчали с ним под журчание реки, после чего я признался:

– А я, Нальби, песню о Дамирет в колонии написал.

– Так спой же ее, сынок, а я подыграю, – попросил он. – С песней печаль, хоть на время, из сердца уходит, и бывает, что хорошая песня о человеке переживает его на века.

И я запел, а он подыгрывал мне, а вокруг стали собираться люди, кто-то пришел на реку за водой, иль порыбачить, иль искупаться, да мало ли еще зачем приходят к ней люди. Так услышанная ими моя песнь о Дамирет обрела крылья.

Закончив свой рассказ, Айдамир попрощался и ушел. А я посмотрел ему вслед и, вздохнув, подумал: «Эх, судьбы, судьбы! Извечный вопрос человека к богу – узнать суть бы, зачем живем, влюбляемся и теряем? А в ответ молчание небес, молчание бога.

Через тернии к храму, или танцующий под дождем

Владлен Тарханов был мужчиной джеклондоновского типа – крепко сбит, высок ростом, с курчавой и черной, как у араба, шевелюрой и волевым лицом. Еще недавно он был преуспевающим человеком, но после августовского дефолта обнищал. Жена выставила его за порог, бросив за ним чемодан с кое-какими вещами и настольной книгой «Сто лет одиночества» Габриэля Гарсиа Маркеса. Выбросила со двора, как старую собаку, которая уже ни на что не годилась и была лишним ртом.

Теперь он сидел в небольшой захудалой кафешке, где раньше не позволил бы себе выпить даже минеральной, и пил водку, размышляя о превратностях судьбы.

Несмотря на перенесенные беды, Тарханов не успел обветшать, хорошо выглядел, был элегантно одет и не перестал нравиться женщинам. Вот и в этот раз, едва зайдя сюда, ощутил легкое прикосновение васильковых глаз красавицы-брюнетки, которая сидела невдалеке в кругу подруг. Потом они еще несколько раз обменялись взглядами обворожительной женщины и импозантного мужчины, каждый веря в превосходство своей притягательности. Она не сдавалась. Не сдавался и он. Решив быть более экспансивным, настойчивым, Владлен поманил красавицу пальцем к своему столу. «Неа!» – не сводя с него васильковых глаз, засмеялась чародейливо она и покачала головой.

Посчитав, что им все-таки потеряны былые лоск и магнетизм, заплатив курносой и рыжей официантке, Тарханов вышел.

Шум большого города, как еще недавний дефолт, казалось, поглотил его, но нет. Чей-то звонкий и приятный голос вырвал обратно.

– Ну, куда же вы? – окликнула она.

Тарханов повернулся. На пороге кафе в сиреневом платьице стояла та самая красавица-брюнетка.

– Хотите доиграть в игру? – спросил Владлен.

– Нет, – снова рассмеялась она. – Что с вами?

– В каком смысле?

– У вас глаза больной собаки.

– А я и есть старая, побитая жизнью собака, – ответил Владлен.

Она посерьезнела, подошла и стала рядом, и Тарханов почувствовал ее хрупкое, но кажущееся очень надежным плечо. Они пошли вместе.

– Когда мне плохо, я хожу к маме, – тихо сказала она.

– У меня давно нет мамы, – грустно ответил он.

Они долго гуляли по тенистым аллеям городского парка, гуляли и молчали, и молчание это было выразительней и красноречивей миллионов слов, потому что их лица светились счастьем, счастьем, которое они подарили друг другу.

– Все это у меня когда-то было, – будто испугавшись нахлынувшего чувства, сказал он при расставании. – И это весна, и парк, и любовь…

Она чуть приподнялась на цыпочки, коснулась губами его щеки, прошептала:

– Никто не может запретить прихода новой весны и любви.

– Не может, – нежно смотря ей в глаза и желая утонуть в этом васильковом лугу, гладя волосы, пахнущие жимолостью, улыбнулся.

Алена, так звали ее, упорхнула в темную и теплую ночь, а он вернулся в гостиничный номер, в котором жил вторые сутки. Уснул быстро, но спал плохо. Ему стали являться какие-то люди, простые люди, в простых одеждах и заговаривали с ним. Выслушивая их бессвязные речи, он силился и просыпался, засыпал снова, но теперь другие, не те, что в первый, второй и третий разы, опять являлись к нему. Никогда и нигде никого из них он прежде не видел. Устав отбиваться от них и будучи в состоянии вялой дремоты, Владлен заставил себя погрузиться в глубокий сон, надеясь, что, когда сознание отключится полностью, видения в конце концов исчезнут. Уснул крепко, но увы… Теперь к нему явились трое, одетые в сияющие подобия римских туник, и присели на нечто неосязаемое в темноте. Двое, находившиеся по краям, были юны и неподвижны, а третий, посередине, возвышался над ними величавой осанкой, белый, как лунь, старец, с удивительно правильными и благообразными чертами лица. «Неужели водка в этой кафешке была галлюциногенной?» – подумал во сне Владлен.