Имаго - Юрий Никитин

Лютовой коротко и зло расхохотался. Майданов растерянно ерзал, а Бабурин спросил непонимающе:

– Так, может, их и не сажать?

– Это истина, – закончил я, – но тщательно скрываемая истина. Даже сейчас не уверен, что при всей нашей декларируемой открытости такую истину стоит сообщать обществу. Ведь общество – на девяносто девять послушные овцы, а мы – волки. Каково законопослушным гражданам, которым мы постоянно твердим про их права, про всякие презумпции и свободы… каково им будет узнать, что они всего лишь мясо для наших бифштексов? Со всеми их бумажными правами? Не будет ли шок слишком сильным?

– У овец? – скептически хмыкнул Лютовой. – По двум-трем каналам пустим одновременно мыльные оперы или подгадаем к чемпионату мира по футболу.

– А при чем тут футбол? – спросил Бабурин. – Хотя футбол – это сила!

– К тому же, – добавил Лютовой насмешливо, – большинство сочтет, что это относится не к ним. Они ведь тоже… преступники! Один жену коллеги трахнул, другой от жены червонец заначил, третий соврал начальнику, что заболел, а сам с его секретаршей… Стадо, понимаш, устойчиво!

Майданов спросил непонимающе:

– А каким боком это относится к боевикам?

– Боевики делают то, – сказал я, – о чем многие только мечтают. Остальные не убивают юсовцев не потому, что считают юсовцев хорошими парнями… будь их воля, вообще бы в горящую смолу бросили живыми!.. Боевики, повзрослев, могут кардинально сменить взгляды. И повести общество в другую сторону. К той же Юсе в объятия, или же в сторону, завидев третий путь… Могут вообще стать учеными, деятелями искусства, пророками… Ведь не только Достоевский был приговорен к повешению как боевик-бомбист, не только Мольер и Бруно были супершпионами, а Шатобриан – наемным убийцей!.. Многие, очень многие из тех, кого мы видим на портретах в облике мудрых почтенных старцев, творцов научных теорий, в молодости преступали не законы науки, а совсем-совсем другие законы…

Лютовой со стуком опустил чашку на стол, минуя блюдце.

– Нет, – сказал он бесцветным голосом. – Здесь вы, Бравлин, перегнули. Преступность как понятие реабилитировать нельзя. Эта истина пусть остается открытой только верхнему слою самих преступников. А стаду овец никогда не сообщают, куда его ведут. Никогда.

Майданов зябко передернул плечами.

– Никогда, – сказал он бесцветным голосом, потом повторил громче: – Никогда, милостивые государи…

Глава 15

Я шестой день ездил по этой улице, останавливался у магазинов, вечером взял мороженое, а ночью купил в газетном киоске сигарет и баночку пива. За это время изучил все ходы-выходы, потом два дня не появлялся, но вот сегодня припарковал машину в заранее намеченном месте, тихонько вышел, стараясь не привлекать внимания, прошел проходными дворами и затаился в густой тени.

Дважды мимо прошли загулявшие пары, наконец показалась огромная темная фигура. Сейчас он выглядел еще выше и толще. Я нащупал пистолет, вытащил, снял с предохранителя.

Мужик шел медленно, уверенно, в правой руке болтается что-то вроде сумки. Я выждал, когда он пересечет полосу света и окажется в тени. Это на тот случай, если кто не спит и в этот момент выйдет на балкон.

– Стой, – сказал я негромко.

Он вздрогнул от неожиданности, остановился, потом грязно выругался и сделал шаг вперед.

– Это снова ты, сопля?

Щелчок затвора, он застыл. Мои глаза к темноте уже привыкли, я видел, как он моргает, стараясь разглядеть меня в этой черноте.

– Что надо? – сказал он торопливо. – Это от кого, от Бастика?.. Так я все вернул, век воли не видать!

Я поднял пистолет обеими руками, ствол смотрит прямо в лоб этой мускулистой дряни. Сейчас бы сказать ему, кто я такой, посмотреть на его рожу, послушать, как будет молить о пощаде, понаслаждаться его унижением… но на этом обычно и горят любители, потому я молча нажал на спусковую скобу.

Выстрел в ночной тиши прогремел оглушающе. Тело вздрогнуло от пят до макушки, начало опускаться, будто подломились колени. Я моментально вытер рукоять заранее заготовленным платком, выронил оружие тут же и, держась в тени, побежал обратно.

Автомобиль неприметно затаился, умница, среди ему подобных, одинаковые такие серые холмики покатых спин. Я тихонько открыл дверцу, сердце колотится бешено, но со двора выкатил тихонько, без спешки, да и по улицам понесся с той осторожностью, с какой ездят только без водительских прав.

На этот раз меня дважды остановили, но я держался настолько раскованно и уверенно, избавившись от пистолета, что даже в багажник не заглянули, зыркнули для порядка в водительские права и махнули: езжай.

Через сорок минут я уже загнал «Форд» на второй этаж гаража, двери супермаркета приглашающе распахнуты, я купил хлеба и мяса, а в квартире еще с порога сказал громко:

– Свет!.. Комп!

Кто-то сказал что-то вроде: пустое сердце бьется ровно, в руке не дрогнул пистолет… но мое сердце стучит в самом деле громко и ровно, а пистолет действительно не дрогнул, хотя я, ах-ах, убил человека. Да и хрен с ним, с таким человеком. Их таких из шести миллиардов не меньше миллиардика наберется. Всех бы вот так, сразу бы чище на свете стало.

Когда строчки на экране поплыли перед глазами, я поднялся, захрустел суставами. Нет этого ни у Гегеля, ни у Лао Цзы, ни у великого Мао. Ни у кого нет даже зацепки, даже краешка, за что можно бы ухватиться, на что опереться, на кого сослаться! Никто никогда не сталкивался ни с чем подобным, что разрушает человечество сейчас. Все с нуля, с чистой страницы. Абсолютно новое, ни на что не похожее… даже не знаю, как это назвать: учение, вера, религия? Или все вместе взятое?

Да, пожалуй, это как раз – все вместе взятое. Учение, которого еще нет, вера, что не сформулирована, и религия, которая нужна бы… Все это начинает обретать контуры в неком странном здании, непривычном, непонятном и даже неприятном. Таким показался бы трем мушкетерам современный турбовинтовой лайнер на двести пассажирских мест. Или непонятная и неприятная Эйфелева башня, против строительства которой усиленно протестовали Эмиль Золя, Бальзак и еще какие-то видные деятели, вроде бы понимающие толк в искусстве…

– Перерыв, – сказал я себе вслух. Прислушался, даже голос не дрогнул, вот такой я человек, а еще мыслитель. – Перерыв, понял?

С большой веранды видно, что город совсем затих. От стола что-то загорлал Бабурин, сделал приглашающий жест Майданов. Я рассеянно кивнул, постоял, держась обеими руками за перила. Впереди в тусклой черноте от земли поднялась скибка луны, но озарила странно теплым нежным светом крыши домов, высветила марсианские чаши параболических антенн, странные сооружения на крыше.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});