Буйный Терек. Книга 1 - Хаджи-Мурат Мугуев

— Ты хочешь обидеть и хозяина и нас? Или ты не хочешь разделить с нами пищу? Разве ты враг нам? — беря его за рукав, спросил Гази-Магомед, слышавший слова аварца.

— Нет, праведник, я не враг, но я чужой, издалека приехавший человек.

— Чужой ты пока. Если ты мусульманин и человек мужественный и справедливый, ты завтра же станешь нам другом и братом. У Нур-Али не может быть плохого и неверного друга.

Часть мюридов, сопровождавших Гази-Магомеда, расположилась в соседних саклях и дворах. Другая часть несла караул во дворе Нур-Али.

Возбуждение и шум, охватившие аул, еще долго не утихали на улицах.

Вымыв руки и поужинав вареной бараниной и круто сваренным хинкалом, Гази-Магомед, Шамиль и Рамазан, один из мюридов, приближенный имама, сняли шашки, кинжалы и, сбросив черкески, уселись на полу, на грубом домотканом ковре, вполголоса беседуя между собой. Аварец Абу-Бекир сидел возле Шамиля, с почтительным вниманием слушая беседу.

— А что у вас, в Хунзахе? Как относится народ к шариату и очищению себя от грязи и блуда? — поднимая на аварца глаза, неожиданно спросил Гази-Магомед.

— Народ еще мало знает о тебе и твоем учении, — застигнутый врасплох, ответил аварец.

— Это все сказано в коране. Это вовсе не мое учение. Я лишь повторяю слова святой книги. Шамиль, возьми себе на память о сегодняшнем случае пистолет этого глупого елисуйского мальчишки. — Говоря это, Гази-Магомед протянул Шамилю пистолет, который час назад едва не лишил его жизни.

— Аллах спас тебя от гибели. Это чудо, несомненно, содеяно богом, — сказал Рамазан.

— Зачем говоришь речи, несвойственные мужчинам, друг? — спокойно возразил ему Гази-Магомед. — О каком чуде ты говоришь, и зачем аллах будет показывать его на мне. Не-ет! Просто этот глупец недостаточно сильно нажал тугой курок, и кремень не дал искры. Я знаю эти пистолеты, это работа казанищинских мастеров, но если бы пистолет делали оружейники Кубачей или русские, голова моя была бы пробита этим безумцем.

Аварцу снова понравилось то, что имам не приписал чуду свое спасение, а скромно и просто объяснил причину осечки пистолета.

Дверь сакли полуоткрылась, и в нее, ища кого-то глазами, заглянул Hyp-Али. Встретившись взглядом с Шамилем, кивнул ему головой. Шамиль легко вскочил и вышел к хозяину.

Гази-Магомед и аварец остались одни.

— Знают ли у вас, в горах, о нас? — спросил Гази-Магомед.

— Знают, — тихо ответил аварец.

— Что говорят в народе?

— Разное. Одни хулят, другие радуются, третьи ждут.

— Чего? Аварец помолчал.

— Нового. И у нас, как и везде, богатые живут спокойно и сытно, а бедные редко зажигают очаг. Нищета и долги одолевают народ.

— Ты служишь у ханши? — вдруг опросил Гази-Магомед.

Аварец поднял голову и опасливо сказал:

— Да.

Но Гази-Магомед не показал, что заметил беспокойство собеседника. Он дружески улыбнулся:

— Аварцы хороший народ, у них есть мужество и честь, и они будут опорой шариату… Однако почему ты не ляжешь спать, Абу-Бекир? Время позднее, а ты, как я слышал, хочешь утром ехать дальше.

— Да. Я спешу. Мне скорее надо быть дома, — несколько робея перед имамом, ответил аварец.

— Так ложись спать, и да будет над нами благословение аллаха! — сказал Гази-Магомед, укладываясь на войлочной кошме.

Аварец лет в стороне на войлоке, но сон не шел к нему. События дня, столь богатого неожиданными происшествиями, отгоняли сон, а непредвиденная встреча с тем, против кого было направлено письмо, которое он отвез русским, взволновала его. Гази-Магомед, который, по рассказам ханши, представлялся ему наглецом, выскочкой и распоясавшимся абреком, оказался другим. В нем не было того высокомерия, которое аварец с детства привык видеть в ханских детях. Простота, откровенность, бесстрашие, правдивость и не показная, а подлинная любовь и уважение к народу поразили аварца.

«Он не думает о себе, не добивается почестей и богатства», — вспомнил он слова Hyp-Али. «Он прав. Этому человеку не нужны деньги». Абу-Бекир со стыдом вспомнил о серебряных рублях, которыми наградил его русский генерал в Грозной.

«Этот не продаст свой народ за золото», — снова подумал аварец, припоминая, с какой хищной радостью считали и пересчитывали ханша Паху-Бике и ее сын, хан Абу-Нуцал, золотые монеты, которые он привез в прошлый раз в Хунзах от русских.

«А-а, не мое это дело, — стараясь отогнать такие неожиданные и несвойственные ему мысли, решил он, — надо спать, а утром уехать отсюда. Пусть ханы и шихи, богатеи и беднота сами, без меня, разбираются в своих делах. Надо спать». Он повернулся на бок. Но сон по-прежнему не шел к нему, хотя он лежал неподвижно, с плотно закрытыми глазами и ровным дыханием, как крепко уснувший человек.

В комнату неслышно вошел Шамиль, за ним Нур-Али, за спиной которого темнело еще несколько фигур. Гази-Магомед приподнялся с ковра и тихо, чтобы не разбудить аварца, спросил:

— Что случилось, Шамиль?

— Муллу задержал караул, занимавший выходы из аула. Хотел бежать, собака!

— Один?

— С сыном. В хурджинах увозил деньги, золото, бумаги.

— Где он?

— Сидит в яме. Вместе с елисуйским бездельником.

— А сын?

— Мальчику тринадцать лет. Что делать с ним?

— Отпусти домой, к матери. Дети не отвечают за грехи отцов, — уже стоя, приказал Гази-Магомед.

Аварец беспокойно завозился на своем войлоке, делая вид, будто просыпается от шума.

— Разбудили мы тебя, Абу-Бекир, но что делать, видно, так угодно было аллаху, чтобы никто из нас не спал в эту ночь, — сказал Шамиль.

— Ничего. Скоро рассвет, — быстро одеваясь, проговорил аварец, и все трое вышли во двор.

На фоне ярко мерцавшего звездами неба темнели фигуры людей. Слышался мерный хруст ячменя, пережевываемого лошадьми.

— Скоро рассвет! — вглядываясь в начавшее сереть небо, сказал Шамиль.

Аул еще спал. Один-два огонька мигали где-то за аульской площадью. Там была яма для арестованных, нечто вроде глубокой землянки с узким входом, охраняемым караулом. Собаки залаяли за околицей, закукарекал и оборвал свое пение петух. С гор тянуло холодком, ветерок был свеж и резок.

— Что, братья, — подходя к стоявшим во дворе людям, сказал Гази-Магомед, — не утомило вас служение богу, не лучше ли было сейчас спать по своим саклям, чем бродить по чужим аулам, без сна, не зная отдыха и покоя?

— Молитва лучше сна, имам, а дело, которое мы совершаем, угодно богу и пророку, — ответил чей-то голос, и Шамиль узнал Нур-Али.

— Что мы отдаем богу, то вдесятеро вернется к нам, — добавил кто-то.

— Правильно, сыновья веры! Все, что мы отдаем аллаху и его делу, зачтется каждому из нас и в этой, и в будущей жизни, — торжественно сказал Гази-Магомед.

«А что, если то, что он говорит, и то, что они сообща делают, — правда, что тогда?» — с трепетом подумал аварец.

Начинавшая бледнеть луна выглянула из-за темных, с серыми краями туч, и неясный свет озарил дворы, уличку, спящий аул и людей возле сакли Нур-Али. На каменные плиты площади и крышу мечети заструился серебряный свет уже меркнущей луны. Сильнее потянуло холодком с гор, тени задвигались и стали медленно таять, уступая место рассвету. Звезды гасли одна за другой, тая в утренней мгле и белесо-сером небе.

Гази-Магомед подошел к Шамилю и Нур-Али, тихо о чем-то беседовавшим.

— Настает утро, ночь уходит, братья, пора вспомнить о молитве!

Люди оживились, поднялись с мест, заходили по двору, снимая с коней попоны и расстилая по земле бурки.

— Нет бога, кроме бога, и Магомет пророк его. Молитесь, братья, ибо молитвы лучше сна! — негромко, но убежденно проговорил Гази-Магомед.

И сейчас же все, и часовые, и люди, стоявшие у коновязей, и те, что занимали караулы на площади, опустились на колени.

— Ля-илляхи! Иль алла Магомет резуль-алла!..

А над ними всё шире и светлей поднималось ясное летнее утро, и все алее становился восток, и горы окрашивались в радужные цвета зари.

Лица молящихся были сосредоточены и суровы.

Было тихо, и только иногда с шумом переступали застоявшиеся кони да позвякивали о камни шашки молившихся часовых, не снимавших оружия и во время молитвы.

Утренний намаз мюридов заканчивался, когда с минарета аульской мечети зазвенел голос аульского будуна.

— Вставайте, правоверные, оставьте сон, ибо молитва лучше сна!

Аул проснулся. Началось движение, послышались голоса, шум, стукнули раскрываемые двери, и при свете уже поднимавшегося солнца на улице замелькали люди.

— Ибо молитва лу-чше сна! — повторил звонко, нараспев будун, и аул погрузился в молитву.

Мюриды, во главе с Гази-Магомедом уже закончившие намаз, молча, недвижно и торжественно стояли на своих местах, спокойно и уверенно глядя на молодое, веселое солнце, выкатившееся из-за гор и озарившее всеми красками радуги окружавшие аул скалы.