Good night, Джези - Януш Гловацкий

На экранах телевизоров, подвешенных над баром, сталкивались огромные тела баскетболистов.

— «New York Knicks» и «LA Lakers», — объяснил бритый наголо белый бармен. — «Lakers» их делают. — Ткнул пальцем в пожелтевшую фотографию в рамке на стене. — Джек Демпси[50] вроде бы пил здесь когда-то. Если это не подделка. — Пожал плечами и, не спросивши, до краев наполнил стакан.

Из глубины бара выплыла белая женщина. Большая грудь, ярко накрашенный рот, печальные глаза.

— Извините, я живу тут, рядом. Если желаете, я беру всего пятьдесят долларов, а деньги мне нужны на операцию.

Бармен посмотрел вопросительно, но, видя, что Джези не реагирует, тихо бросил:

— Отвянь, Дженни, клиента мне спугнешь.

Женщина послушно повернулась и исчезла в клубах дыма. Джези потрогал пальцами лоб: горячий, — испугался, что заболевает, рубашка немного согревала, но по спине пробежала дрожь.

— Привет, еврей, думал, спрячешься? Не бывать тому — ни при жизни, ни еще долго потом.

Рядом сидел и располагающе улыбался мужчина в сером пээнэровском костюме. С виду моложе Джези на добрых тридцать лет, светлые волосы лежат ровными волнами. То самое лицо, которое мелькнуло перед капотом «бьюика», значит, это Валентий из Сандомежа… или не он? Странное лицо, будто слепленное из нескольких, вылезающих одно из-под другого.

— А, это ты был в телефонной будке. — Джези тоже улыбнулся вполне дружелюбно.

— Конечно, я, ты ведь и не сомневался. Хорошо я подделываю французский акцент? Угостишь? Понимаешь, временные трудности с баблом, ничего страшного, но приходится экономить.

— Тебя — с удовольствием.

Джези заказывает водку с тоником, расплачивается, сдачу оставляет на стойке.

— Водка с тоником? Чудесно, уж и не знаю, как тебя благодарить. — Отпивает несколько глотков. — Все-таки ты славный малый. Нью-Йорк — дорогой город, не забыл, небось, сколько пришлось намучиться, пока добрался до вершины и встал там на все четыре копыта, ты же совершил невозможное, немыслимое… Чего кривишься, знаешь ведь, я за тебя горой, — смотрит укоризненно, — а ты меня удавить хотел. А раз чуть не переехал, кстати, ездишь ты как псих. Ладно, неважно, сам знаешь, не умею я на тебя сердиться.

Джези выпивает залпом свой стакан, заказывает еще две порции.

— Верно, ты прав, надо выпить, я на тебя не в обиде, так и знай, я тебя люблю, помню еще вот таким маленьким.

Джези пьет водку как воду.

— Ай-яй-яй, — качает головой мужчина. — Вижу, ты из-за этого дерьма сильно расстроился. Я тебя понимаю. Ты у нас чувствительный, пожалуй, даже чересчур… — Тоже быстро выпивает. Через минуту появляются два новых полных стакана. — Гляди, бармен два раза стукнул по стойке, стало быть, пьем за счет заведения. И вовсе он тебя не узнал… значит, порядочный человек.

— Ты ничуть не изменился, не толстеешь, не лысеешь… — одобрительно говорит Джези.

— Наконец-то слышу доброе слово! Ты тоже в отличной форме. Пока, считай, нам везет. Чего так смотришь? Везет, везет, клянусь. Ты только подумай. А если бы эти, из «Village Voice», отыскали в Польше твою деревеньку? Ну, Домброву. А? Вот тогда бы интересненько получилось. А? Ты, конечно, можешь спросить: какая разница, с родителями ты там был или без родителей, — и будешь прав. Но этим писакам только дай повод вылить лишний ушат грязи. Тут-то бы и разгорелся скандал, нет, скажешь? Они, предположим, заявили бы, что ты — их огромная ошибка. И что садовник из твоей книжки — это ты. Хотя нет, так далеко они б не зашли. Нет, нет, этого нам опасаться не стоит, верно?.. И что все тобой написанное — плод садистского воображения. — Умолкает, долго смотрит на Джези. — Могу быть с тобой откровенным?.. Понимаешь, я немного побаиваюсь. Совсем немного, чуть-чуть… а не готовишь ли ты втихаря какой-то номер? Против нас обоих? А?

— Не мешай, я скрючиваюсь.

— О, нет. Ты все еще стоишь в полный рост. Тебя знает весь мир. Ты вообще себе не принадлежишь. Не убеждай себя, что после смерти станешь еще более великим, дай тебе Бог долгую жизнь. А ты знаешь, что во сне кричишь? Но я всегда буду рядом, всегда. Ну, разве что…

— Что — «разве что»? Говори, сволочь!

— Ладно, ладно. Улыбаешься? Вижу, чувство юмора тебя не покидает. Но если хочешь, поговорим серьезно. Хочешь? Скажу без обиняков: ты, суперзвезда литературы, оказался в глубокой жопе. У тебя отобрали твои книги и честь. И кто? Какие-то неудачники… Тебя здорово обидели, с этим не поспоришь. Ну а как насчет отплатить? Пока ты только выставляешь себя на посмешище, плачешь, кричишь о несправедливости… и это ты кричишь! Ты! Мы ведь с тобой знаем, что справедливости вообще нет и не будет, поэтому извини, конечно, но со своими жалобными воплями ты имеешь бледный вид. Что ты этим показываешь? Слабость свою показываешь, Юрек. Ищешь союзников, а их нет, они тебя, ни секунды не думая, предали. Сам знаешь… взять хотя бы этот сраный ПЕН-клуб. Ты ради них два срока из кожи лез. Никому не хотелось, а ты боролся… Да, да, боролся за всех преследуемых бездарей на свете. А они сейчас молчок… Ни слова, как воды в рот набрали… Что? Ах вы неблагодарные, вашу мать! — Медленно опорожняет стакан, вытирает глаза. — Извини, я малость расчувствовался. Сердце-то у меня мягкое. Ну, еще по маленькой — пить так пить, а?

Через минуту появляются полные стаканы.

— Опять двойное. Этот мордастый бармен снова стукнул два раза и не взял денег. Да, так о чем же я?.. Ага. Ты занимаешь в мировом пространстве страшно много места, невообразимо много, и, как я вижу, начал себе кое-что внушать, например будто ты скрючиваешься, что неправда, дружок, и хотел бы ужаться до размеров одного тела. Нет, это просто смешно. Выпьем? Выпьем. — Движение стаканов по стойке. — А знаешь, на этот раз он нам посчитал. С критиками ты сам наломал дров, твоя вина, они теперь оправдываются, мол, ты их загипнотизировал, недурно, а? А ведь я тебя, дорогой Юрек, предупреждал! Я тебе говорил, что критиков надо холить и лелеять, облизывать им все места, делать питательные маски, полировать ногти, потому как таланта у них кот наплакал, комплексов до хера, а хочется верить, что они кому-то нужны. За советом к ним надо обращаться, они это обожают. И ты так и поступал, пока не возомнил себя слишком важной персоной, пренебрежение начал выказывать: одна идиотская рецензия — вагон презрения. Вдобавок ляпнул, что все они — ничтожества и жируют на твоей кровушке. Глупость и гордыня. Прав я? И сразу пошло: ты уже не Беккет, не Достоевский, не Кафка и даже не Жене. Жан Жене, который придумал себе половину биографии, чтобы выглядеть чертовски сексуальным и неотразимым. Сейчас ты уже садомазохист и вор, и грош тебе цена. Легко добыто, легко прожито, так? А знаешь, что величайший русский критик Белинский написал о Достоевском? Что в нем разочаровался и никакой он не гений… А Тургенев назвал Достоевского прыщом на носу литературы… Тебя обвиняют, что «Садовник» смахивает на это дрянцо «Никодима Дызму». А Шекспир, что ли, не сдирал у Марло? Все содрано с чего-то, что уже было. Не так разве? Но ты ведь не сдашься, да? Слишком высоко залетел. Помни, кто у тебя в друзьях. Ага-хан и Оскар де ла Рента, Киссинджер, Сульцбергеры[51]. Ты не позволишь, чтобы дух Адольфа Гитлера после смерти тебя догнал, он, конечно, бессмертен, но с тобой не справится. Верно?

Обрати внимание, я уже не говорю о ПЕН-клубе, но отдельные твои коллеги-писатели тоже сидят тихонечко и потирают ручки. Ты звонил Мейлеру? Звонил. Воннегуту звонил? Звонил. И что? Ни один не пискнул в твою защиту. Ни один. А знаешь почему? Потому что ты чужой. В Польше хватало того, что ты обрезан и нос длинный, а здесь на это не смотрят, здесь другое важно: во-первых, приезжий, во-вторых, слишком далеко зашел со своей откровенностью насчет того, как женщина с мужчиной, или женщина с женщиной, или мужчина с мужчиной, тьфу, запутался, а ведь хотел сказать что-то важное. Все эти писатели — мещане, мелкие душонки. Да, их герои могут себе кое-чего позволить, но сами — боже упаси, они все целки. А ты чужой, посторонний. Камю придумал постороннего, но сам — моралист с головы до пят. А у тебя ночь. НОЧЬ. И в жизни, и в том, что пишешь. Этого тебе не простят. А держался бы за Холокост, все было бы о’кей.

Ну ладно, что-то я разболтался, логорея. Когда выпью, меня не остановишь. Ладно, договоримся, что не все твои книги — шедевры. Но кто пишет одни только шедевры?

А теперь перехожу к самому главному. Ты только не перебивай и не лезь в бутылку. Сядь поудобнее, глубоко вздохни. Вот так. Лучше? Лучше! Юрек, тебя настигли. Разодрали в клочья. Тебе необходимо кое-что сделать, это требует отваги, но ты у нас смелый. Итак: раскрываешься, ложный выпад и в контратаку. Они снизу, снизу, а ты в голову, в голову, чистый бокс — стратегия плюс техника.

Из-за чего все началось? Из-за того, что обыкновенного кошмара им было мало. Вампиры желают больше крови? Пожалуйста, получите. Вот вам песик Иуда, вот вам выгребная яма, вот вам козел, тут и вешают, и насильничают, и ребенок речь потерял — но им это все кажется каким-то безликим. Недостаточно осязаемым, согласен? Какой-то там еврейский мальчишка… им по херу. Тогда ты отправил в эту выгребную яму себя. Вот он я, вонючий, но осязаемый… а потом еще добавил, и еще… Подействовало, они навострили уши. Ты купил их любопытство. Любопытство, но не любовь! Так прокричи же им это, рявкни, наплюй в лицо, расхохочись, только не скули. Им бы хотелось превратить тебя в вороватого пса-приблуду, потому что ты взобрался на такие вершины, какие им и не снились. А потом за ноги и вниз, стая шакалов! Может, уже присмотрели кого-нибудь на твое место, а? Ведь благодаря этому маскараду, который они тебе не могут простить, твою книжку о слезах ребенка прочитали миллионы людей. Тех самых, которые теперь смотрят, как тебя публично ставят раком, и аплодируют. Да, таковы люди. Ну что, еще по одной, а, Юрек? Я вроде приободрился… Эти мерзавцы кричат, что ты не знаешь английского, обвиняют в том, что нанимал редакторов. Да, нанимал, и что? — все так делают, а распять на кресте хотят тебя одного. За то, что не стеснялся и брал целыми пригоршнями — ну а почему бы не брать? Зачем себе отказывать? Ты — человек мыслящий, да какое там, гигант мысли, и потому тебя хотят прикончить. Кричат, ты — садомазохист. А почему бы тебе не огласить имена завсегдатаев ВИП-клуба, рассказать про их тридцать два ключика? А? Тогда бы весь олимп болтался на кресте рядом с тобой. Хотя, сдается мне, их вряд ли тронули бы. Тебя-то можно, а других нет. Ну как? Будешь с ними воевать? Не струсишь? Бросишь перчатку? Идет? По рукам?