Сага о бедных Гольдманах - Елена Колина

Олег сделал предложение. Додик с Диной суетливо поставили цветы в вазу, выпили принесенное им шампанское, старательно обходя в разговоре тему свадьбы, и когда жених ушел, оказалось, что они ответили ему официальным согласием.

– Вот и комната теток пригодилась, – меланхолично проговорила Дина. – В дом я его не пущу. Пусть поживут там немного, потом посмотрим.

– Недолго. Недолго поживут, пару месяцев, да? – Не дождавшись ответа, Додик задумчиво добавил: – Знаешь, я ему скажу так: я на Анечкиной маме женился исключительно по любви, и вам желаю прожить не хуже нас...

Додик не спал, ждал ее, и впервые за долгое время они опять были близки, как-то непривычно нежно и грустно. Додик глотнул корвалола и заснул, а Дине не спалось.

Испытанным способом борьбы с бессонницей всегда была проверка сочинений. Сейчас она взялась проверять сочинения по «Войне и миру», надеясь, что незатейливо проанализированные образы литературных героев моментально убаюкают ее, как это бывало обычно. Открыла первое сочинение, рассердилась на глупые ошибки и отложила стопку тетрадей в сторону. Полистала журналы, попробовала читать и бросила. Зашла в комнату к своим зверям, поменяла местами простодушного белого медведя и хитромордого, не похожего на настоящего, осла. Осла подарил в прошлом году шестой «Б». У Дины с детства была отличная память, но на всякий случай к лапе каждого зверя прикреплялась бирка. На бирке аккуратным учительским почерком Дина обозначала год, класс и две-три фамилии любимых учеников. Она вытащила из груды разноцветных зверей старого свалявшегося медведя, примостилась на кушетке, осторожно положила голову на неправдоподобно хитромордого осла и, уткнувшись в медведя, наконец задремала.

1946—1983 годы

ДИНА

Дина пошла в первый класс в 1946 году. Школа в Графском переулке находилась по соседству с Толстовским домом на Троицкой, и первого сентября мелкая, не похожая на школьницу Дина, тоскливо волоча матерчатую сумку по мостовой, побрела туда сама. Мурочка, Динина мать, судя по фотографиям, была очень красивой, с мягко-задумчивыми нежными глазами, тонкими губами, небольшим прямым носом и легким вьющимся облаком волос над высоким лбом. А Дина, похожая на маленькую некрасивую обезьянку, удалась в отца, Наума. Правда, Наум был мужчиной осанистым и корпулентным, и его не портили ни мохнатые брови, ни глубокие носогубные складки, ни даже отвисшие брылы, а пухлые, круто вырезанные губы и вовсе привносили в его лицо притягательный оттенок скрытых страстей.

У Дины тоже были мохнатые бровки и намек на маленькие брыльки, сочетание которых с небольшими глазками и вялым, чуть приоткрытым ртом с тонкими Мурочкиными губами вышло откровенно неудачным. К тому же Дина сутулилась и всегда была грустна, унылым выражением лица напоминая печальную мышь.

Скорее всего Дина от природы была предрасположена к мрачному восприятию мира, потому что, окруженная вполне любящими ее людьми, сколько помнила, всегда считала себя сироткой. Вернувшийся с войны, уже успевший пережить горе от потери Мурочки Наум нашел свою дочь не погибшей, здоровой, сытой и обихоженной. Он был пожизненно обязан жене младшего брата Мане тем, что дочка не умерла в блокаду и выжила в эвакуации, но не имел ни малейшего представления, как теперь быть с ней и самим собой. До войны у него была семья, и так же, как у внешнего мира не существовало нужды в Науме, так и у самого Наума не было нужды во внешнем мире. Он любил красавицу Мурочку, малышку Дину, все остальное находилось за гранью его интересов. Дочь казалась ему странным остатком прежде налаженного, подвластного ему хозяйства – семьи. Семьи больше не было, была только восьмилетняя, обритая наголо Дина, которая больше принадлежала вырастившей ее Мане, чем ему. Конечно же, Наум не разлюбил дочь, скорее он разлюбил жизнь и не мог пока определиться, как же ему теперь жить, если не нужно хозяйствовать в своей маленькой ячейке. Наивная, нежная, не приспособленная к жизни Мурочка всегда жила при нем, а теперь оказалось, что и сам Наум жил при жене.

С жалостью глядя на рассеянного Наума, безучастно треплющего дочку по щеке, Маня решительно говорила:

– Нема, тебе надо жениться. Женись, не бойся, за Диной я присмотрю.

– Да, папочка, женись, пожалуйста, поскорее, – шептала Дина, прижимаясь к маме Мане.

– Вот видишь, даже ребенок понимает! – удивлялась Маня.

Прикидывая, что может получиться для нее из предполагаемой женитьбы отца, Дина находила в ней для себя определенную выгоду. Она еще не привыкла к отцу и мечтала навсегда остаться при своей маме Мане, поэтому Манино предложение ее вполне устраивало. У мамы Мани был свой сын, Костя, но к нему Дина ее не ревновала. Костя младше на два года, он мальчик, а у нее, Дины, свои, совсем особенные с Маней отношения. Во всяком случае, Дина постарается, чтобы Маня принадлежала ей больше, чем всем остальным.

Наум настолько был сейчас равнодушен к дочкиному повседневному существованию, что, полностью оставив ее на Манино попечение, даже не поинтересовался, в чем Дина пойдет в школу. Маня нарядила ее по своему разумению, а разумение Манино было крайне простым – не раздета, ну и ладно. Если бы только бедная Мурочка, всегда так тщательно и красиво наряжавшая дочку, увидела сейчас Дину! Бритая наголо Дина направлялась в школу в Муриной коричневой юбке, дважды обкрученной вокруг живота пояском от старого халата, и голубой футболке от новой Наумовой кальсопары. Футболка была через край ушита на плечах, а сверху Маня кокетливо повязала шелковый шарфик, которым ловко замаскировала кальсонные пуговицы на груди. Первые слова, обращенные к Дине в ее новой школьной жизни, определили ее прозвище на целый год: «Эй ты, лысое чудовище! Смотрите, какая лысюга!» Так ее и прозвали – Лысюга.

Возвращаясь из побежденной Германии домой в Ленинград, Наум не захватил трофейных занавесей, кофточек и платьев, ведь Мурочки уже не было на свете. Он вез замечательный фотоаппарат с цейсовской оптикой. Еще в его гимнастерке лежала крошечная золотая лягушка, и он все время держал в кармане руку, поглаживая и лаская ее. Так, в теплой неге, лягушка и прибыла в Ленинград.

Маня сохранила Науму не только дочь. Она торжественно преподнесла ему сверточек. В белой тряпочке лежали два Мурочкиных колечка и материнская брошка, та самая, которая послужила причиной их довоенной ссоры. Моня тогда так глупо обиделся на брата за то, что брошка досталась Науму, а Маня так недостойно себя вела... Да что старое вспоминать. Маня Дину спасла. Каким чудом Мане удалось все это сохранить в блокаду, Наум не спросил, потому что не сумел удержать слез при виде колец, украшавших когда-то нежные Мурочкины ручки. Брошку он сразу же хотел отдать Мане в благодарность за Дину, свою девочку, но не отдал, ограничился отрезом на платье, а потом как-то не случалось повода, все было не к месту, и пошла, закрутилась суета...

Одно Мурочкино колечко, к сожалению, пришлось продать, жизнь ведь продолжалась. В одном из домов в проходном дворе между Владимирским проспектом и Троицкой два этажа занимало ремесленное училище. Пошептавшись с директором, Наум снял полуподвальную комнатку, заплатив вперед за два года, и еще немного за беспокойство. Еще пришлось заплатить в райисполкоме за внеочередное приобретение патента на частную предпринимательскую деятельность. В комнатке Наум установил трофейный фотоаппарат на высоких ножках. Кроме аппарата, в комнатке имелись стол и стул, конторку он соорудил сам, а на кладовку повесил табличку «Фотолаборатория». Так Наум стал хозяином фотомастерской.

В тихую его щель почти ежедневно просачивались самые разные люди. Не все заходившие в полуподвальную мастерскую люди хотели фотографироваться, многие предлагали купить самые неожиданные вещи, и постепенно Наум оказался втянут в круг покупающих и продающих. С подозрительными личностями осторожный Наум дела не имел, чутье помогало ему отличать приличных с виду людей, из-за которых могли в будущем возникнуть неприятности. Иногда, нерегулярно к нему заглядывал участковый, приводил фотографироваться родственников, а иногда вместо родственников с ним приходил капитан из районного угрозыска и шептался с Наумом за дверью кладовки с надписью «Фотолаборатория». Капитан сидел в кладовке на табуретке, а Наум стоял перед ним, заслоняя вход широкой спиной. У Наума всегда находилось что рассказать, но, очевидно, рассказы его не представляли для капитана интереса, и визиты случались все реже и реже. Моня всегда с уважением говорил о старшем брате: «Наум знает, что делает», и Наум действительно знал, как разумно, не обижая власть, вести свое дело.

Золотая лягушка сидела на брильянтовой кочке. Брильянтовая кочка была мелкой для кочки, но огромной для брильянта, больше трех каратов. Светила брильянтовая луна, поменьше кочки, всего чуть больше карата, изгибались изумрудные камыши... Необыкновенная была красота, у Наума дух захватывало, когда он на лягушку глядел. Он никогда не помышлял о ее ценности, лягушка была для него живой, во всяком случае, думал он о лягушке чаще, чем о дочери.