Ритуал - Адам Нэвилл

Поднимайся по склону к тому дереву.

У подножия поляны есть два камня, на которые ты сможешь сесть.

Между тех двух елей, в крапиве, кажется, есть просека.

За той пихтовой рощей может быть вода. Похоже, что может быть.

На холме деревья растут реже. Поднимемся на него сбоку. Может, так будет легче.

На вершине земляного кургана, вокруг которого лес расступился, будто уступая людям место для собраний под одиноким деревом, он сел, почувствовав себя на удивление комфортно. Здесь его тело согрелось, а от боли в голове остались лишь отголоски.

Он открыл один глаз и посмотрел между грязных носков своих ботинок вниз. Рассвет был красного цвета. Или ему мерещилось? Слева от него, на востоке, сквозь деревья пробивались лучи солнца. Он повернул голову и посмотрел единственным открытым глазом. Внизу, за разбросанными по каменистой почве деревьями белело огромное, уходящее в бесконечность пространство, где огромные черные стволы и ветви уже не мешали литься красному свету. Прищурившись здоровым глазом, он посмотрел на океан пространства, на алый свет позади деревьев. И задался вопросом, был ли это конец ужасного леса, начало ада, или он просто сошел с ума. Но это его мало волновало, потому что двигаться он больше не мог. У него не было больше сил ни на один шаг. В голове остался лишь туман и затихающие бессловесные мысли.

Но что за длинное существо стоит на фоне того пылающего ада? Высотой в три человеческих роста? И загораживает проход между двух исполинских деревьев на краю черного леса? Там ничего не было. Потому что когда он попытался вглядеться, нечеткое видение исчезло. Осталось лишь алое небо и деревья.

Хотя лай, раздавшийся неподалеку, не был плодом его воображения. Нет. Что-то подобное он слышал раньше. То ли собачий, то ли бычий кашель существа, после встречи с которым не выжил ни один забредший в лес чужак, был вполне реален. Так же реален, как острая кора, впившаяся ему в спину, и холодный ветер, обдувавший мокрое лицо.

Он вытянул перед своим обездвиженным телом руку, с зажатым в ней ножом. Направил на туманную границу леса с багровым заревом, пробивающимся сквозь ветви и кустарник.

Должно быть, он потерял сознание и перестал дышать, потому что внезапно очнулся от звука собственных судорожных вдохов. Интересно, не спал ли он все это время? Так что же вернуло его из бесконечного погружения в удушающую тьму? Чей-то голос. Он услышал чей-то голос.

Но ему уже было все равно, и он снова уронил голову. Упершись подбородком в грудь, закрыл здоровый глаз. Его рука все еще сжимала нож, но он не мог поднять ее на звук приближающегося голоса. Тот был уже так близко. Все звал. И звал. Нежно и мелодично, как влюбленные зовут друг друга. Но не успел голос приблизиться, как Люк провалился в теплую удушающую тьму.

Часть вторая

К ЮГУ ОТ РАЯ

46

Они близко.

Голоса.

Шаги.

Люди.

Бормотание на шведском или норвежском, за пределами поглотившего его теплого тяжелого мрака. Женщина, молодая. И… два мужчины, судя по более низкому тембру. Он чувствовал рядом их присутствие. Судя по голосам, люди собрались возле его ног.

Он куда-то ложился. Онемевшие конечности и спина опустились на мягкую поверхность. Кожу плеч и ягодиц словно обожгло, когда они коснулись… постели.

На голову намотана какая-то тряпка. Он чувствовал ее прикосновение, давление, размер. Она закрывала ему глаза и весь череп, словно большая шляпа.

Когда он попытался открыть глаза, веки встретили сопротивление. Будто склеились. Одно веко было рассечено, зрачок пронзила белая вспышка боли. Он снова закрыл глаз. Если он двинет головой, будет больно. Возможно, очень, и боль никуда не уйдет. Он знал это заранее.

Раскрыв рот, он попытался что-то сказать, но в пересохшем горле не нашлось слов. Свистящий шелест, как от длинных тяжелых юбок, скользящих по деревянному полу, возник из тьмы и затих рядом с ним. А потом маленькая сухая рука коснулась щеки, словно успокаивая и предлагая не двигаться. Старческий голос что-то прошамкал.

Не успев вспомнить, что с ним случилось, Люк снова погрузился в целительный мрак и его благостное тепло.

47

Он очнулся с такой жаждой, что не мог даже глотать, а губы порвались бы как рисовая бумага, попробуй он их разомкнуть. Похоже, прошло уже много времени. От долгого сна в глазах было такое ощущение, будто лопнули капилляры.

Это было то же самое место, что и прежде, предположил он, смутно припоминая, что лежал здесь в полубессознательном состоянии в этом же положении, на этой же поверхности, только в несколько другое время. Хотя сейчас не хватало чего-то заметного. Но чего именно? Из него будто что-то удалили, либо подняли с него какую-то тяжесть. То, что так долго двигало им, изнуряло, истощало, лишало рассудка, вселяло панику.

Страх.

Душащий страх. Бросающий в дрожь и парализующий. Беспрестанное ожидание его холодного удара. Страх, наконец, ушел из него.

А потом к нему вернулась память. Хлынула потоком тьмы в рот, глаза и уши. Он даже почувствовал сырость и холод, а в нос ударил запах гнилых листьев и валежника.

Израненный и окровавленный, он уже был на пределе. Легкие горели огнем, а ноги свело судорогой от усталости, только теперь они были в тепле. Призрачные очертания синяков и ссадин на измученном теле напоминали о том, через что он не хотел бы пройти снова.

В его памяти возникли лица жертв. Хатч. Фил. Дом. Он снова увидел на деревьях тряпье. Тряпье и кости. Потом вспомнил силуэты костлявых стволов на фоне огненно-красного неба. Там было кое-что еще. Будто состоящее из деревьев, но стоящее от них в стороне. Нечто возвышалось на фоне какого-то странного планетарного сияния. И смотрело на него. Воспоминание о черепе, разбитом, словно фарфоровая ваза молотком, ударило тело электрическим разрядом. Собственный крик, вырвавшийся из тьмы, сбил с толку.

Но его спасли, и сейчас он лежит в кровати. Его нашли, о нем позаботились. У Люка защемило сердце.

Когда он с силой разомкнул глаза, ощущение было такое, будто в черепе порвалась ткань. Боль ударила по глазам изнутри. Потом еще раз и еще, но то были уже более слабые ее отголоски, затем и они стихли.

Воздух в этом спасительном месте был каким-то нечистым. Так пахнет ношенная одежда в благотворительной лавке. Жажда прожигала все тело насквозь, от распухшего языка до пупка. Он разжал одеревеневшие губы и всем ртом вдохнул запах запустения — старого сырого дерева, пыли, постельного белья, засаленного и смердящего, как шкура животного.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});