Триумфальная арка - Эрих Ремарк

— Мне это известно.

— Я позабочусь о том, чтобы вас выслали возможно скорее. Вот все, что я могу для вас сделать. Деньги у вас есть?

— Есть.

— Ну вот и отлично. Тогда вы сами оплатите свой проезд до границы, а заодно и проезд конвоира. — Он кивнул. — Можете идти.

— Мы должны вернуться к определенному часу? — спросил Равик сопровождавшего его полицейского.

— Нет. Все зависит от обстоятельств. А что?

— Неплохо бы выпить рюмку аперитива.

Полицейский подозрительно покосился на него.

— Я не убегу, — сказал Равик, достал кредитку в двадцать франков и помахал ею.

— Понимаю. Задержимся на несколько минут.

Они доехали до ближайшего бистро. На тротуаре стояли столики. Было прохладно, хотя светило солнце.

— Что вы будете пить? — спросил Равик.

— «Амер Пикон». В это время дня ничего другого не пью.

— А я возьму большую рюмку коньяку. Без воды. Равик сидел за столиком, дыша полной грудью. Он был спокоен. Дышать свежим воздухом, как это много! На ветвях деревьев набухли коричневые блестящие почки. Пахло свежим хлебом и молодым вином. Кельнер принес рюмки.

— Где тут у вас телефон? — спросил Равик.

— Внутри, справа возле туалета.

— Но позвольте… — произнес полицейский.

Равик сунул ему в руку кредитку в двадцать франков.

— Я должен позвонить одной даме, неужели вы не понимаете? Никуда я не денусь. Хотите, пойдем вместе. Идемте.

Полицейский недолго колебался.

— Ладно, — сказал он и встал. — В конце концов человек есть человек.

— Жоан…

— Равик!.. Боже мой! Где ты?.. Тебя выпустили? Скажи, где ты находишься?..

— Я в бистро…

— Оставь свои шутки. Скажи правду, где ты.

— Я нахожусь в бистро.

— Но где, где? Значит, ты не в тюрьме? Где ты пропадал? Твой Морозов…

— Он сказал тебе правду.

— Он даже не сказал мне, куда тебя отправили. Иначе я бы тут же…

— Потому он и не сказал тебе всего. Так лучше.

— Почему ты звонишь из бистро? Почему не приехал ко мне?

— Я не могу приехать. У меня совсем нет времени. Еле уговорил полицейского забежать сюда на минутку. Жоан, не сегодня-завтра меня доставят к швейцарской границе и… — Равик посмотрел через стекло телефонной будки: полицейский, прислонившись к стойке, с кем-то разговаривал, — я сразу же вернусь оттуда. — Он выдержал паузу. — Жоан…

— Я еду к тебе. Немедленно. Скажи только — где ты?

— Не успеешь. До меня полчаса езды. А остались считанные минуты.

— Задержи полицейского! Дай ему денег! Я привезу с собой деньги!

— Нет, Жоан… Не надо… Так проще. Так лучше.

Он слышал в трубке ее дыхание.

— Ты не хочешь видеть меня?

Это было невыносимо. Не следовало звонить, подумал он. Разве можно что-нибудь объяснить, когда не смотришь друг другу в глаза?

— Я ничего так не хочу, как увидеть тебя, Жоан.

— Тогда приезжай! Приезжай вместе с полицейским!

— Это невозможно. Нам пора кончать разговор. Скажи лучше, что ты сейчас делаешь?

— Не понимаю. О чем ты спрашиваешь?

— Я разбудил тебя? Как ты одета?

— Я еще в постели. Очень поздно вернулась домой. Могу быстро одеться и сразу же приехать.

Поздно вернулась домой… Понятно! Все идет своим чередом, даже когда тебя сажают в тюрьму. Как скоро все забывается. Постель, сонная Жоан, волосы, буйно разметавшиеся по подушке, на стульях чулки, белье, вечернее платье — все это мелькает перед глазами… Запотевшее от дыхания стекло телефонной будки; где-то бесконечно далеко голова полицейского, плывущая, как рыба в аквариуме… Равик сделал над собой усилие.

— Мне пора кончать разговор, Жоан.

Он услышал ее срывающийся голос:

— Но ведь это невозможно. Ты не можешь уйти просто так, и я совсем не буду знать, где ты и что с тобой…

Выпрямилась в постели, отбросила подушку, в руке телефонная трубка, как оружие самозащиты и как враг… Ее плечи, ее глубокие, потемневшие от волнения глаза…

— Не на войну же я отправляюсь. Я должен съездить в Швейцарию и скоро вернусь. Вообрази, будто я деловой человек и хочу продать Лиге Наций крупную партию пулеметов.

— Когда ты вернешься, все начнется сначала.

Я умру от страха.

— Повтори еще раз, что ты сказала.

— Да, умру! — В ее голосе зазвучали гневные нотки. — Обо всем я узнаю последней. Вебер может тебя посещать — я не могу! Морозову ты звонил — мне нет. А теперь ты и вовсе уходишь…

— Боже мой, — сказал Равик. — Не будем ссориться, Жоан.

— Я и не думаю ссориться. Я лишь говорю то, что есть.

— Ладно. Мне пора кончать разговор. До свидания, Жоан.

— Равик! — крикнула она. — Равик!

— Что, Жоан?

— Возвращайся! Приезжай обратно! Я погибну без тебя!

— Я вернусь.

— Обещай… Обещай мне…

— До свидания, Жоан. Я скоро вернусь. Равик постоял с минуту в тесной и душной будке. Потом заметил, что все еще держит трубку в руке. Он открыл дверь. Полицейский взглянул на него.

— Поговорили? — спросил он с добродушной усмешкой.

— Да.

Они снова сели за столик. Равик допил свой коньяк. Не надо было звонить, подумал он. До этого я был спокоен. А теперь все во мне перевернулось. Да и что мог дать телефонный разговор? Ровным счетом ничего. Ни мне, ни Жоан. Его так и подмывало вернуться в будку, позвонить снова и сказать все, что он, собственно, хотел сказать. Объяснить, почему он не может увидеться с ней. Объяснить, что он не хочет показаться в таком виде, предстать перед ней в обличии грязного арестанта. Но он выкрутится и на этот раз, и все будет по-прежнему.

— Пожалуй, нам пора идти, — сказал полицейский.

— Пошли…

Равик подозвал кельнера.

— Дайте мне две бутылки коньяку, газеты, какие у вас есть, и десять пачек «Капорал». И принесите счет.

Он посмотрел на полицейского.

— Вы мне позволите взять все это в тюрьму?

— Человек есть человек, — ответил полицейский.

Кельнер принес коньяк и сигареты.

— Откупорьте, пожалуйста, — попросил Равик, аккуратно рассовывая пачки сигарет по карманам.

Бутылки он заткнул пробками так, чтобы их можно было открыть без штопора, и сунул во внутренний карман пальто.

— Ловко это у вас получается, — сказал полицейский.

— Привычка, как ни прискорбно. Скажи мне кто-нибудь в детстве, что на старости лет я буду снова играть в индейцев, — ни за что бы не поверил.

Поляк и писатель страшно обрадовались коньяку. Водопроводчик спиртного не признавал. Он пил только пиво и уверял, что лучшего, чем в Берлине, нигде не найти. Равик лежал на койке и читал газеты. Поляк не читал, он вообще не знал ни слова по-французски. Он курил и был счастлив. Ночью водопроводчик расплакался. Равик проснулся от сдавленных всхлипываний и лежал неподвижно, уставившись в маленькое оконце, за которым мерцало бледное небо. Он не мог уснуть даже после того, как водопроводчик утих. Слишком хорошо жил раньше, подумал он. Всего было вдоволь, теперь все исчезло, вот и тоскует.

XVIII

Равик возвращался с вокзала грязный и усталый. Тринадцать часов он провел в душном вагоне среди людей, от которых несло чесноком, среди охотников с собаками, женщин, державших на коленях корзины с курами и голубями… А до этого он находился три месяца на границе…

Вечерело… Какое-то странное поблескивание в сумерках привлекло его внимание. Ему показалось, что вокруг Рон Пуэн расставлены зеркала, улавливающие и отражающие скудный свет поздних майских сумерек.

Он остановился и вгляделся пристальнее. Это и в самом деле были зеркальные пирамиды. Длинной вереницей призраков тянулись они за клумбами тюльпанов.

— Что это такое? — спросил он садовника, разравнивавшего свежевскопанную клумбу.

— Зеркала, — ответил тот, не поднимая глаз.

— Сам вижу, что зеркала. Но до моего отъезда из Парижа я их не видел.

— Давно это было?

— Три месяца назад.

— Три месяца!.. Их поставили на прошлой неделе. По случаю приезда английского короля. Пусть себе глядится.

— Какая безвкусица, — сказал Равик.

— Согласен, — ответил садовник без всякого удивления.

Равик пошел дальше. Три месяца… три года… три дня… Что такое время? Все и ничто. Каштаны уже в цвету, а тогда на них не было ни листочка; Германия опять нарушила договоры и полностью оккупировала Чехословакию; эмигрант Йозеф Блюменталь в припадке истерического хохота застрелился перед дворцом Лиги Наций в Женеве; сам он за это время перенес воспаление легких, и болезнь все еще дает себя знать. Тогда он находился в Бельфоре и носил фамилию Гюнтер… И вот он снова в Париже, и вечер мягок, как грудь женщины, и кажется — иначе и не может быть. Все принимается со спокойствием обреченности — этим единственным оружием беспомощности. Небо всегда и везде остается одним и тем же, распростертое над убийством, ненавистью, самоотверженностью и любовью, наступает весна, и деревья бездумно расцветают вновь, приходят и уходят сливово-синие сумерки, и нет им дела до паспортов, предательства, отчаяния и надежды. Как хорошо снова оказаться в Париже, не спеша идти по улице, окутанной серебристо-серым светом, ни о чем не думать… До чего он хорош, этот час, еще полный отсрочки, полный мягкой расплывчатости, и эта грань, где далекая печаль и блаженно-счастливое ощущение того, что ты еще просто жив, сливаются воедино, как небо и море на горизонте: первый час возвращения, когда ножи и стрелы еще не успели вонзиться в тебя… Это редкое чувство единения с природой, ее широкое дыхание, идущее далеко и издалека, это пока еще безотчетное скольжение вдоль дороги сердца, мимо тусклых огней фактов, мимо крестов, на которых распято прошлое, и колючих шипов будущего, цезура, безмолвное парение, короткая передышка, когда, весь открывшись жизни, ты замкнулся в самом себе… Слабый пульс вечности, подслушанный в самом быстротечном и преходящем…