Он уже идет - Яков Шехтер

тут они просто сбиваются с ног и готовы на все что угодно.

– Но как они получали эту силу? Я им ничего не давал!

– Давал, и еще как. Каждый щелчок ножницами под мордой козла расходовал на стрижку часть полученного тобой света. Довале, ты отдал им жизненность своими собственными руками…

Этот фокус у них проходит не со всеми. Свет удается урвать лишь у тех, кто уже обращен к другой стороне, раскрыт для ее влияния.

Довале вспомнил свою страшную месть польской шляхте и понял, что попался.

– Ты хочешь сказать, – горестно вскричал он, – что я связался с нечистой силой?!

– Увы, – вздохнул балагула. – И не ты один. Теперь я и Шайке тоже связаны с ней…

– Если так, почему они нас выпустили из своих лап? Слишком легко у нас получилось: сели на телегу и уехали.

– Погоди, погоди, – вздохнул Мендель-Зисл. – Об этом судить рано. Боюсь, наша история только начинается.

До поместья Лещинского добрались быстро, про три часа езды хозяйка хутора явно напутала. Пани оказалась капризной и привередливой, Довале пришлось немало повозиться, пока она осталась довольной. Обратно выехали после полудня, рассчитывая оказаться в Куруве непоздним вечером.

Изрядно потеплело, заходящее солнце окрашивало багрянцем дождевую воду в придорожных канавах. Пролетающие галки отражались в ней черными каплями. И чем меньше оставалось до Курува, тем большее беспокойство овладевало сердцем Довале.

Монета, полученная от хозяина хутора, уже не просто грела карман, а причиняла серьезное неудобство. В конце концов Довале вытащил ее из кармана и протянул Менделю-Зислу. О том, откуда она взялась, он решил промолчать.

– Потрогай… Или я совсем сбрендил, или тут что-то неладно.

– Что может быть неладно в золотой монете? – удивился балагула, подставляя раскрытую ладонь.

– Горячая она, бок через одежду нагревает, а сейчас взял в руку – пальцы жжет.

– Монета как монета, – пожал плечами Мендель-Зисл. – Холодная, увесистая. А трусит тебя от волнения – небось, нечасто приходится в руки золотой брать?

Довале насупился, забрал золотой и упрятал подальше, твердо решив избавиться от него при первой возможности.

Возможность представилась уже на следующий день, когда габай курувской синагоги подошел к Довале и с решительностью человека, добровольно ложащегося на жертвенник, попросил пожертвовать на сироту-бесприданницу. Судя по выражению выцветших глаз габая и сурово сведенным к переносице кустикам седых бровей, подавали не густо. Довале с радостью извлек из кармана злосчастный золотой и отдал габаю.

– О! – восхитился габай. – Щедрое даяние, сделанное от чистого сердца, многого стоит. Куда больше золотого! Я расскажу о твоем поступке раввину и всем членам правления!

Довале отправился домой счастливый и довольный. Но не умеет долго радоваться еврейская душа, невидимый груз мешает расправить плечи и позабыть о тяготах жизни. Груз этот называется печальным опытом двух тысяч лет изгнания, его горький привкус – еврейская приправа к любой радости.

Покой недолго тешил Довале, не прошло и часа, как он подошел к окну, упер лоб в холодное стекло и задумался. Да, он избавился от подарка чертей, но что будет с этой монетой дальше? Не надо ли было во всем признаться раввину или просто выбросить ее в реку?

Высыпав на стол горстку собранных медяков, габай положил отдельно золотую монету и, начав подсчет, то и дело, словно малый ребенок, любовно прикасался к ней кончиками пальцев. Удивительно: монета с каждым прикосновением казалась ему все теплее и теплее, пока не стала настолько горячей, что взять ее он сумел только через тряпицу.

– Что-то здесь не то, – сказал себе габай. – Что именно – не могу понять, но ох как не то. Отнесу ее раввину, пусть разбирается.

– Не наши это деньги, – сказал ребе Михл, взяв в руку монету и тут же выронив ее на стол. – Совсем чужие. К евреям отношения не имеют. Отдай монету нищим на паперти у костела.

День выдался сырой и зябкий. Ветер нес изорванную в клочья белесую мглу над самыми крестами храма. Из мглы то и дело сыпался колючий дождь. Злобный ветер подхватывал капли и швырял их в лица прохожим.

Удерживая обеими руками шапку, габай добрался до площади перед костелом. Паперть была пуста, непогода разогнала и дающих, и просящих. Возвращаться сюда в другой раз габай не захотел, осторожно выудил из кармана золотую монету и опустил ее в кружку для подаяний, прикрепленную на двери.

Пожар в костеле начался ночью. Если бы не дождливая погода, пропитавшая влагой толстую входную дверь, католики Курува остались бы без храма. Но огонь с трудом пожирал мокрую древесину, сначала высушивая слой и лишь потом запуская в него огненные пальцы. Когда дверь наконец вспыхнула и жарко запылала, рассыпая во все стороны искры, уже наступило утро. Староста, приходивший раньше всех, издалека заметил пожар, забил тревогу, и набежавшие добрые католики общими усилиями погасили пожар.

Внутрь костела пламя не успело забраться, и ущерб ограничился лишь входной дверью. Впрочем, слово «лишь» тут не совсем уместно. Двустворчатые врата четырехметровой высоты, богато украшенные орнаментом из меди, с массивными бронзовыми рукоятками, полностью пришли в негодность. О расплавившейся кружке для пожертвований, прикрепленной к правой створке, никто даже не вспомнил.

Умы занимало другое – кому понадобилось поджечь храм? Сама по себе дубовая дверь загореться не могла, и случайного огонька тоже было явно недостаточно, тут требовались длительные целенаправленные усилия. Речь, несомненно, шла о злом умысле.

– Это они, – сразу заявил водовоз Янек. С трудом зарабатываемых денег ему едва хватало на шинок, за что он частенько бывал бит крутой на расправу супругой. Обида на несправедливое устройство жизни и горечь от того, что кому-то достается в ней кусок пожирнее, не давали Янеку покоя ни днем ни ночью.

– Жиды, больше некому, – решительно объявил он.

– А зачем им костел поджигать? – удивился кто-то, но Янек скорчил такую рожу, словно сломал зуб, укусив попавший в хлеб камешек. – Святая простота! – вскричал он. – Они Бога нашего презирают, а веру ненавидят. Что католику горечь – жиду мед. Неужто мы оставим безнаказанным этакое злодейство?!

И рассыпался мелкий, торопливый разговор, состоящий из возмущенных выкриков, гневных реплик и призывов к мести. Но день с его заботами властно требовал свое, и почти все добрые католики, помогавшие тушить пожар, разошлись по делам. Спустя полчаса перед папертью осталась кучка самых заядлых крикунов, у каждого из которых был свой неоплаченный счет к миру.

Больше всех кипятился рыжий крестьянин в новом кафтане, начищенных сапогах и залихватски сдвинутой набок шапке. Рыжая, с полосами благородной проседи борода была аккуратно расчесана, щеки покрывали мелкие рыжие веснушки, такие же были на кистях рук с длинными пальцами. Он