Он уже идет - Яков Шехтер

и тепло, протопила недавно. Пожалуйте в дом.

В доме было тепло и сухо. Заведя гостей в горницу, хозяйка показала им застеленные кровати и пошла к двери.

– Не буду вам мешать. Снимайте одежку, сушите возле печки и ложитесь спать. Устали поди, намаялись.

– Ты понимаешь, что тут происходит? – спросил Довале, как только дверь в горницу затворилась.

– Тут происходит сумасшедший дом, – мрачно ответил балагула. – И надо уносить поскорее ноги. Как только рассветет, сразу уедем. Помолимся в дороге. Вы спите тут, а я пойду к лошадям. Черт знает, что может произойти на этом хуторе.

Но ничего не произошло. Довале и Шайке заснули, едва оказавшись в кроватях, и пробудились, лишь начало светать. Пока собирались, запрягали лошадей, выкатилось красное, бодрое солнце. От ночной грозы не осталось и следа, солнечные лучи жарко освещали и чистое голубое небо, и прихваченную заморозком дорожную грязь.

– Куда ж вы без чая! – удивилась вышедшая на крыльцо хозяйка. – Почекайте трошки, я завтрак сготовлю.

– Большое спасибо, но мы очень спешим, – отозвался Довале. – Пани Лещинская уже не знает, что и думать, а нам до имения еще ехать и ехать. Так что спасибо за ночлег, здоровья вам и вашей невестке.

– Минутку еще погодьте, – всполошилась хозяйка, пропустив мимо ушей упоминание о невестке. – Под утро муж вернулся, хотел словом с вами перемолвиться, да вы ж еще спали…

Она поспешила в дом, и почти сразу на крыльцо вышел рыжий крестьянин в новом кафтане, начищенных сапогах и залихватски сдвинутой набок шапке. Рыжая, с полосами благородной проседи борода была аккуратно подстрижена и расчесана, щеки покрывали мелкие рыжие веснушки, такие же были на кистях рук с длинными пальцами.

– Жаль, что уезжаете, – сказал он низким, хрипловатым голосом. – Хотел в благодарность за работу угостить вас по-царски.

Мендель-Зисл развел руками – мол, увы, не получается – и свистнул лошадкам.

– С угощением не вышло, но хоть деньги за труд возьмите! – вскричал крестьянин, сбегая с крыльца. Телега уже тронулась, он одним прыжком оказался возле Довале, сунул ему в руку монету и таким же залихватским прыжком вернулся на прежнее место.

Балагула был занят лошадьми, Шайке сидел у противоположного борта телеги, спиной к парикмахеру.

«Никто не видел, как крестьянин дал мне деньги, – мелькнуло в голове у Довале. – А это значит, что я не обязан делиться и могу спокойно взять их себе».

Отдохнувшие за ночь лошади взяли разом – и понесли телегу. Спустя пару минут Довале обернулся, чтобы взглянуть на хутор, но непонятно откуда выползший туман скрыл дорогу.

Разжав ладонь, он посмотрел на монету.

«Ого, золотой! Неплохая плата за козлиную бороду! – подумал Довале, упрятывая монету во внутренний карман жилетки. – Впрочем, она полагается мне по праву, работу ведь сделал я, причем от начала и до конца. И фокус с хозяйкой и колдовством тоже я придумал. Моя монета, не о чем говорить!»

Прошло полчаса или час, лошади шли быстрым шагом, мерно покачивая телегу, поднявшееся солнце набрало силу и грело так, что над отсыревшим армяком балагулы поднимался легкий пар. Неприятные мысли не давали Довале покоя. Он гнал их, но они возвращались с настойчивостью навозных мух.

«Что произошло прошлой ночью? Блажь сумасшедшей крестьянки? Сначала заколдовать невестку, потом расколдовать. А стрижка бороды у козла? Где такое слыхано? Очень, очень странно…

И вот еще что… Разве станет владелец хутора выкладывать целый золотой за причуду ненормальной жены? Такое больше пристало помещику-шляхтичу, не считающему деньги, чем прижимистому польскому крестьянину. Ох не нравится мне это, ох не нравится».

Но золотой, целый золотой, ощутимо грел карман, заставляя позабыть о многом. Впрочем, борьба продолжалась недолго, и Довале выложил все свои сомнения Менделю-Зислу, разумеется, не упомянув золотой. Балагула вместо ответа раскурил трубку, ветер сдувал клубы ароматного дыма прямо в лицо Довале. Шайке чихнул и отвернулся, предполагая, что балагула опять угостит их доброй порцией нравоучения.

– Я езжу по этим местам уже много лет, – сказал Мендель-Зисл, – но ни разу не попадал на этот хутор и никогда не видел этих крестьян. Ты заметил, как только мы отъехали, он тут же скрылся в тумане. А ведь когда мы выезжали со двора, никакого тумана не было.

– Заметил, конечно заметил! – вскричал Довале. – Ну, и что это значит?

– Помнишь, как проверяли в древности неверную жену? Приводили в Храм и давали пить особую воду. Если она была невиновна, то ничего не случалось, а если нет – умирала и жена, и ее любовник.

– На что ты намекаешь? – встревоженно спросил Довале. Имена доброго десятка чужих жен, удостоивших его благосклонностью, завертелись в голове. – Храма сейчас нет, и воды такой тоже. И вообще, какое это имеет отношение к нашему ночному приключению?

– Самое непосредственное, – невозмутимо произнес Мендель-Зисл. – Перед тем как напоить женщину водой, ей задавали несколько вопросов. Ну, такое небольшое расследование перед началом. Бывало, виновная сама признавалась в преступлении и оставалась жить, хоть и опозоренной. А случалось, искренность и чистота жены трогали сердце ревнивца, и он отказывался от проверки.

– Ну и что? – перебил его Довале. – При чем тут стрижка козлиной бороды?

– Перед тем как начать расследование, – продолжил балагула, не обратив внимания на вопрос цирюльника, – ее водили с места на место, снимали головной убор, растрепывали волосы, приводя замужнюю женщину в величайшее смущение, и снова водили. Священнослужитель старался сбить ее с толку, рассеять внимание – и когда видел, что достиг своей цели, внезапно начинал расспрашивать. У каждого преступника есть своя версия событий, он ее вызубрил и постоянно повторяет. Но когда ему задуряют голову, может проговориться.

– Ну и что! – заорал Довале. – При чем здесь я? В чем я проговорился?

– Пока еще ни в чем, – улыбнулся Мендель-Зисл, – но уже начинаешь. Вот посуди сам, стал бы ты просто так стричь бороду козлу? Да ни в жизни! Вот эта чертовка нас и задурила. Сначала не хотела пускать, потом отправила в сарай, не давала свечей и еды, сочинила невестку, приходила, уходила – в общем, заморочила всем головы. И получила то, чего хотела. Ты же понимаешь, к кому в лапы мы угодили?

– Понимаю, – понурился Довале. – Но зачем им понадобилась эта дурацкая стрижка?

Мендель-Зисл снова раскурил трубку. Погода испортилась. Порывами налетал сумрачный ветер, тащил за собой низкие тучи, рвал их в клочья и гнал над самыми верхушками придорожных ветел. Шайке зябко кутался в не успевший до конца высохнуть армяк.

– Эти создания, – докурив, продолжил Мендель-Зисл, – получают жизненность из совсем другого источника. Для них свет, питающий человеческое тело, – настоящее лакомство, и они стремятся его заполучить. А если речь заходит о еврейской душе,