Посланник Бездонной Мглы - Федор Чешко

Тут, на счастье, через плетень перебралась Ларда — тоже смурная, взъерошенная и на себя не похожая. Раха с легким сердцем свалила на девчонку заботы о Лефе и побежала следить за Хоном. Мигом позже окрестности огласились негодующими воплями.

Ларда тем временем выволокла из хижины несколько снопиков сушеной травы и какой-то облезлый мех, при ближайшем рассмотрении оказавшийся Рахиной зимней накидкой. Соорудив из всего этого нечто среднее между человеческим ложем и песьей берлогой, девчонка впихнула туда вяло отбрыкивающегося Лефа, а сама уселась рядом, прямо на земле. И пригорюнилась.

Несколько мгновений Леф с тревогой разглядывал ее осунувшееся безразличное лицо, потом спросил:

— Ты чего? Червяка надкусила?

Ларда обхватила колени руками, поерзала, устраиваясь.

— Не знаю, — сказала она после довольно продолжительного раздумья. — Устала, наверное. Скучно, тоскливо очень и вообще как-то… И ничего путного делать не хочется. Хворь такая, наверное, прилепилась.

Леф собрался было сказать, что хворь, от которой не хочется делать ничего путного, прилепилась к Ларде еще при рождении, но заопасался и промолчал. Торкова дочь и впрямь выглядела усталой и хворой. Даже когда обнаружила, что уселась чуть ли не прямо в разложенный для просушки навоз — и то не нашла в себе сил, чтобы встать, лишь отодвинулась немного с тягостным вздохом.

Теперь Лефу была видна только ее спина — сутулая, жалкая, плотно обтянутая заношенной ветхой накидкой. Накидка эта могла служить убедительным доказательством хозяйственности Лардиной матери Мыцы. Обнову, перешитую из пришедшего в негодность полога, Ларда порвала, пытаясь досадить Лефу за неуступчивость, и в наказание носила ту, из которой явно успела вырасти еще прошлым летом — не нужно быть мудрецом, чтобы догадаться, почему к подолу пришита полоса поновее (то есть чуть-чуть почище). Однако Мыцыны хлопоты не ограничились дотачанным подолом. Скрепя сердце Лардина мать расщедрилась еще на две заплатки там, где угрожали прорваться из тесноты на волю и свет выпятившиеся, отвердевшие за зиму девчоночьи груди. То, что в результате этой предосторожности расселся шов на спине, заботливую родительницу не волновало. Летняя накидка выдумана не для согревания (летом и так тепло), а единственно для сокрытия срама. Спины же у всех людей сотворены Мглой одинаковыми, и ничего стыдного на них не растет. А что одеяние вышло тесным и от неловкого движения может развалиться, так это к лучшему даже. По крайней мере не станет девка плечи свои неуклюжие мужичьи растопыривать почем зря, больше будет на бабу похожа.

Так что теперь через многочисленные прорехи Леф мог сколько угодно разглядывать коричневую от загара Лардину кожу и выпирающие из-под нее острые позвонки. А когда случайный порыв ветра распушил и подбросил тяжелые пряди медных волос, стал виден до прозрачности выгоревший пушок между девчоночьими лопатками. Интересно…

Вот только плохо, что Торкова дочь нынче хмурая, вялая какая-то. Лефу очень хотелось ее расшевелить, и поэтому он, присмотрев на Лардиной накидке дыру позанятнее прочих, стал осторожно просовывать туда длинный сухой стебелек. Девчонка вздрагивала, ежилась, а потом, потеряв терпение, выгнулась и с силой хлопнула себя по спине. Леф захохотал. Ларда глянула на него через плечо и отвернулась.

— Умный ты, — сказала она неодобрительно.

Леф охотно согласился, но девчонка опять увяла; на новые попытки растормошить ее она не обращала ни малейшего внимания. Парень вконец извелся тревожными догадками, и тут Ларда вдруг заговорила, вскинув лицо к низкому тяжелому небу, отвратительно напоминающему цветом своим линялую послушническую накидку. Леф долго не мог уразуметь, почему, зачем Торковой дочери вспомнилось именно это, давнее, вроде бы никаким боком не лепящееся к теперешним событиям и нынешнему хмурому дню.

Сперва Ларда стала рассказывать о своей одежде. Родительница, оказывается, нарочно норовила обряжать ее во что-нибудь ветхое, надеясь, что дочь станет реже ходить с Торком в горы. Действительно, какая уж тут охота, ежели на малейшее усилие накидка тут же отзывается предательским треском — того и гляди, домой возвращаться придется голой.

Но хитрые расчеты не оправдывались: Мыца упустила из виду, что в скалах посторонних глаз почти не бывает, а потому ее бережливое дитя, миновав людные места, накидку сбрасывает и таскает ее тючком на спине. Обычай прятать тело от солнца Ларда считала глупым (почему, к примеру, купаться неодетой дозволено, а охотиться — нет?) и потому соблюдала его лишь наполовину, обвязывая бедра кожаным лоскутом. Торка же, по ее мнению, стесняться вовсе не стоило — родитель же! Не видал он ее, что ли?

Сам Торк до начала нынешнего лета также не усматривал в дочкином поведении ничего плохого: пускай себе, мол, здоровее будет. Но встреченная однажды за гребнем Серых Отрогов Гуфа изругала обоих до медного звона в ушах — Ларду за бесстыдство, отца за потакание.

Кстати сказать, старуха сама не больно стеснялась своей наготы при совершении некоторых ведовских обрядов. Тем более странной показалась девчонке ее запальчивость. Пронзительнее, чем получалось даже у Рахи, Гуфа вопила о дикарях, которые не хотят быть людьми и вскорости докатятся до того, что станут ходить на четвереньках, жить в берлогах, подвывая друг другу вместо человеческого разговора. Она почему-то не угомонилась даже после того, как Ларда, шипя и фыркая, натянула злополучную одежку и демонстративно повернулась к ведунье спиной. Про себя девчонка решила, будто старуха бранится единственно из желания поскорее спровадить невольных соглядатаев — верно, испугалась, что заметят черные пакостные наросты, которые Гуфа сковыривала с валунов.

Но Торк думал иначе.

Весь тот день он казался очень расстроенным и виноватым, а к вечеру сказал, что, наверное, Гуфа права. Человека отличают от прочих тварей три умения: говорить, делать руками всякие вещи и чувствовать стыд (причем не каждое по отдельности, а только все вместе). Стоит только лишиться одного из этих умений, чтоб со временем непременно потерялись и остальные — так объяснил Торк.

Еще он рассказал, будто охотники и пастухи изредка замечают среди скал звероподобные создания, в которых только с большим трудом угадывается нечто людское. Это отродье тех, кого ненаступившие дни застали в малочисленности и вдали от жилья. Сколько их, одичавших, никто не знает (ведь Мир, хоть уже и не беспределен, все-таки довольно велик, а большая его часть — труднопроходимые скалы). Вот Гуфа и боится, что все мы, еще оставшиеся людьми, когда-нибудь уподобимся диким. И она правильно боится такого. Многое забывается, приходит в упадок; прежде всего — умения рук. Нынешняя бронза плоше и мягче древней; на строения нынешние горько смотреть тому, кто повидал Башню Истовых, обиталище Предстоятеля в Несметных Хижинах или хоть то, что осталось от Гнезда Отважных. Даже послушнические заимки мнятся теперь чуть ли не творениями ведовских сил… Торк еще много всякого наговорил в тот вечер, но Лардину душу услышанное почти не затронуло. Она поняла только, что коль скоро нет надежды выпросить у Мыцы одежку покрепче, то придется отныне в горы ходить отдельно от отца и с большой оглядкой. Нынче же почти забывшиеся подробности этого происшествия внезапно напомнили о себе. Почему? А бешеный его знает. Просто захотелось, вот и рассказала.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});