Как мы жили в СССР - Дмитрий Яковлевич Травин

в руке, поднимает его, заносит надо мной и говорит: «Закроешь наряды так, как полагается? Как до тебя, щенок, всегда закрывали?» Я говорю: «Нет». – «Ну тогда имей в виду: прибью тебя, и не пикнешь» [Ельцин 1990: 37].

В конечном счете мастер сумел совладать с зэком, но, вообще-то, в подавляющем большинстве случаев бюрократический торг обеспечивал выведение такой зарплаты, которая нисколько не соответствовала реальности. Проверить, действительно ли работяги произвели столько продукции, сколько записано в документах, было довольно трудно. Особенно если вдруг «сгорел» склад готовых изделий, или «сгнила» картошка, хранящаяся до весны, или высокопоставленный контролер становился участником сговора и получал свой откат от приписок.

Государство пыталось время от времени бороться с выведением слишком большой зарплаты. Но в отсутствие рынка, при котором доходы зависят от прибыльности предприятия, борьба с высокими зарплатами оборачивалась обычно чисто бюрократическим ее урезанием. Страдал не мошенник, а честный труженик, показавший высокую производительность, надеясь подзаработать. Начальство уменьшало передовикам производства расценки, по которым платили деньги за фиксированный объем работы, и человек должен был больше трудиться, чтобы не потерять в заработке. Рабочие на это откликались собственными «инновациями». Вот как вспоминает журналист Г. Красухин свою трудовую молодость на заводе:

Мне обычно выписывали по 10 нарядов в месяц. Более опытным – по 15–20. Но и я, и бывалые радиомонтажники не спешили закрывать (подписывать у мастера) все наряды. Откладывали незакрытыми на следующий месяц. А закроешь все – и не миновать тебе урезания суммы [Красухин 2008: 166].

В ходе подобной борьбы начальство иногда вообще отказывалось от сдельщины, предпочитая повременную оплату. Но этот подход фактически разрушал всякую материальную заинтересованность работника.

Как-то на строительстве Братской ГЭС гигантский кран вдруг перестал разгружать машины. Очередь из грузовиков растянулась на километр. Когда стали разбираться в причинах, выяснилось, что у крановщика в кабине сидит девочка и ему с ней явно не до разгрузки – другими делами занимаются. Бригадир в итоге разъяснил ситуацию: в Москве решили, что крановщики зарабатывают слишком много, и стали платить стабильную помесячную зарплату, не зависящую от трудового вклада работника. Понятно, что при таких условиях вместо труда начались развлечения [Геллер 1999: 323–324]. Советская экономическая теория не считала подобное положение дел большим злом. Предполагалось, что, помимо материальных стимулов к труду, у советских граждан есть еще и моральные. В советской пропаганде много говорилось о социалистическом соревновании, в котором различные коллективы должны были стремиться обгонять друг друга по производственным показателям. Победитель соревнования получал почетную грамоту, а иногда – правительственную награду. Его портрет вывешивался на Доску почета предприятия, района или города. Считалось, что почет и уважение общества предпочтительнее высоких заработков. Однако работники так не считали и откликались на моральные стимулы по принципу: вы делаете вид, что нам платите, мы делаем вид, что работаем. В итоге, по оценкам социологов, от 5 до 15% работников на большинстве предприятий были лишними. Их держали «на всякий случай» [Кудров 2007: 389]. Точнее, на всякий случай создавались ставки для работников, которые заполнялись реальными людьми, если таковые имелись, или же вообще не заполнялись. На Секретариате ЦК КПСС в 1969 году говорилось о нехватке 2,5 млн рабочих по стране [Секретариат… 2022: 124], но многие из тех, кого «не хватало», на деле были лишними. Это напоминало «запасливость» директоров в борьбе за материальные ресурсы. На зарплату ведь все равно шли деньги не свои, а государственные. Зато в случае запоя работяги или его внезапного увольнения лишний человек в штате помогал сохранить способность выполнять план, не перенапрягаясь. Думается, что и я в тот год, когда работал на ТЭЦ, был таким «лишним человеком». Если бы меня не существовало, они не смогли бы заполнить имеющуюся штатную единицу в цеху, но с работой все равно легко справились бы. Как правило, я был на подхвате у опытных рабочих: подносил, поддерживал, прихватывал. Иногда выполнял несложные слесарные задания, которые они, чуть поднапрягшись, могли выполнить и сами. Ну а то, что мне позволяли в рабочее время конспектировать «Капитал», выполняя не производственное, а учебное задание, говорит само за себя.

Ест ли корова опилки?

Особым вопросом для отечественной экономики всегда был вопрос аграрный. Осенью 1963 года крупный московский чиновник – начальник всех зерновых в Минсельхозе – сидел, погрузив седую голову в ладони: «Сегодня самый тяжкий день в моей жизни. Мы у Канады хлеб закупили» [Черниченко 1991: 146]. Тоску чиновного страдальца понять можно. Россия была крупным экспортером зерна, что при последних царях, что в сталинские годы. И вдруг – Канада. А затем и другие капиталистические страны. Популярный анекдот гласил, что при въезде в штат Айова американцы установили рекламный щит: «Добро пожаловать в житницу Советского Союза!» [Орлов, Попов 2016: 295].

Впрочем, не стоит думать, будто сельское хозяйство развалилось именно в начале 1960‑х. Напротив, освоение целины дало нам больше зерна, чем имелось при Сталине. Но одновременно возникло две проблемы. Во-первых, урбанизация резко увеличила численность городского населения, которое не жнет, не сеет, не пашет, а кушать просит. Во-вторых, к тем, кто кушать просит, государство стало относиться с большей заботой. При Сталине деревня любой ценой сдавала хлеб государству, а сама перебивалась картошечкой с приусадебных огородов, что ярко показали писатели-деревенщики: например, Федор Абрамов в романе «Две зимы и три лета» про послевоенную жизнь Русского Севера. «Два арбуза в одной руке удержать невозможно. Или ты развиваешь военно-промышленный комплекс, поскольку решил закопать капитализм, <…> или развиваешь свое сельское хозяйство» [Лисичкин 2000: 67]. По итогам сталинского хозяйствования колхозник в среднем зарабатывал в четыре с лишним раза меньше промышленного рабочего [Заславская 2007: 433]. Неудивительно, что этих рабочих, то есть горожан, становилось все больше по мере роста спроса промышленности и строительства на рабочие руки, а картошечки приусадебной они уже не имели: шли в магазин за картошкой и хлебушком.

Целина не решила проблемы, но, к счастью, со временем подвалили нефтедоллары. И тот почин, что сделан был в 1963 году, превратился в нормальную практику 1970–1980‑х. Хлеб импортировали вплоть до начала реформ. А деревня тем временем сталкивалась с такими же проблемами, как и город. «Научно обоснованное» планирование, например, не могло решить уравнение с двумя неизвестными – поголовьем скота и объемом кормов. Вот какую картину наблюдал священник Михаил Ардов к началу 1980‑х в селе Горенское Ярославской области:

Кормов для совхозных коров регулярно не хватает. Казалось бы, тех буренок, которых не прокормить, следовало забить. Однако данный вопрос – не в компетенции совхозных