Крапивник - Екатерина Концова

пнул второкурсника по колену. И снова раздался неприятный щелчок.

— Чёрт! — мальчишка со сдавленным стоном повалился на землю, рядом с противником.

Папа уже успел приподняться, глаза у него поблёскивали от навернувшихся от боли слёз. Здоровой рукой он с размаху, заехал Эдмунду по носу. Треск раздался в третий раз, брызнула кровь.

Взрослый Эдмунд непроизвольно потёр переносицу, припоминая ощущения:

— До первой крови.

Зазвенел колокол, объявляя конец боя. Папа победил.

— Сено, — предупредил меня учитель и в лицо полетели высохшие травы.

Стихли звуки, появился запах лекарств.

— Знаешь, Крапивник, — папа сидел на кровати в лазарете. Больную руку он держал в тазике с холодной водой. — Подводя итоги дуэли, я согласен признать, что был частично не прав.

— В таком случае, я готов признать, что слишком остро реагировал. Но за свои слова извиняться не буду, — Эд на соседней кровати попивал какой-то оранжевый сок. Нос у него был заткнут ватой, поэтому ему приходилось чередовать глотание сока и вдохи.

— Больно надо, — папа вынул опухшие пальцы из воды и осмотрел. — Раз уж ты целитель, напомни: когда подействует плетение для сращивания костей?

— К вечеру будет меньше больно, а отпустят нас дня через три, — Эд сделал глоток сока. — Извини за руку. Не думал, что так выйдет. Это же у тебя не перелом?

— Одна фаланга из сустава вылетела и есть ещё пару трещин. А ты как?

— Нос раздроблен, вывих колена.

На время установилась тишина. Папа макал руку в воду, Эд, прикрыв глаза, отчего воспоминание смазалось, пил сок.

Вдруг папа спросил:

— Можно я у тебя сок хлебну? А то во рту вкус песка с арены.

— Да, конечно.

Папа протянул через проход между кроватями здоровую руку. Эдмунд свесился с постели, чтобы отдать стакан. Из-за повреждённого колена это далось ему нелегко.

— Но он вкусы плохо забивает. По крайней мере, кровь.

Папа сделал несколько глотков:

— Я тебе зуб выбил?

— Не, это через носоглотку течёт.

Папа ещё немного попил и вернул стакан.

— Спасибо, — вернувшись в изначальное положение, он вдруг засмеялся. — А вообще, я постараюсь больше не попадать в лазарет одновременно с тобой.

— Почему?

— Потому, что твоя девушка уж очень громко реагирует на твои травмы. Чё она так разоралась?

— Сам же слышал — я — создание, не обременённое даже зачатками инстинкта самосохранения и бытового интеллекта, — пожал плечами подросток. — Но она, вообще-то милая. Поорать поорёт, но потом позаботится. Сок вот принесла.

Папа сунул руку в карман и, пошарив, выругался.

— Что случилось?

— Ни одной запоминали в карманах.

— А ты их с собой носишь?

— Да. А почему нет?

— Зачем?

— Да просто так. У меня дома полно бесполезных записей.

— А, — Эд потёр было нос, но тут же скривился от боли. — Так и говори — вредная привычка. Кто-то курит, кто-то пьёт, а кто-то записывает.

— Ну, можешь и так считать, — немного обиженно ответил папа. — Лучше скажи, у тебя есть кристалл?

Эдмунд сунул руку в карман и вытащил оттуда обломок хрусталя, пробку, покорёженную при извлечении из бутылки и горку прочего хлама.

— А ты, я гляжу, избрал другую пагубную привычку — алкоголизм.

— Не, это… долго рассказывать откуда.

— Ладно, обойдусь без истории. Тебе проба нужна?

— Нет.

— Тогда в эту дыру, которая от штопора осталась, всунь кристалл.

Эдмунд выполнил просьбу. В это время папа отделил от забытых на тумбочке шприцов две иголки.

— Воткни в пробку крес-накрест, чтобы камень не выпал.

— А сам? — Эдмунд тем не менее взялся за иглы.

— Рука, — напомнил папа, вынимая из воды повреждённую конечность.

— Ну да, точно, — кивнул Эд и через минуту вручил папе болванку под артефакт. — На.

Лиловое плетение и несколько закрепителей вошли в кристалл. Выдержав период стабилизации, папа проверил качество артефакта и активировал запись.

— Улыбнись. Ты добавишься в мою коллекцию бесполезных артефактов.

Я молча наблюдала, как парни записывают изображение.

— Нам пора, — Эдмунд тронул меня за плечо.

Это конец. Придётся возвращаться в реальность. Туда, где папы уже нет.

— Может, посмотрим ещё что-нибудь?

— Ты устала сильнее, чем думаешь. Пойдём.

Последний раз глянув на парней и на то, как Эд втихую перекладывает артефакт в свою тумбочку, когда папа отвернулся я разорвала связь с плетением.

Снова сено, краткая вспышка заходящего солнца, лиловый туман… и темнота.

Главы 48–50. Пацифика

…

48. Пацифика.

…

Я просыпалась несколько раз, но быстро засыпала снова. Кажется, пару раз я даже с кем-то говорила, но ничего не помню.

Наконец сознание вернулось окончательно. Голова трещала, отзываясь болью даже на тихие, едва слышимые звуки, доносящиеся из других помещений больницы. В груди всё горело, было холодно. Видимо, у меня температура.

Я попыталась оглядеться. В руку была воткнута толстая игла, подсоединённая к пустой бутылочке от какого-то зелья. На тумбе у кровати лежал колокольчик. Перед операцией мне велели позвонить в него, когда проснусь.

Я с трудом поднесла к нему руку и позвонила. Не прошло и минуты, как ко мне заглянула молоденькая медсестра.

— Здравствуйте. Лежите, я сейчас завяжу Вам руку и позову доктора.

Девица убежала и вернулась с перевязочным материалом. Она убрала из моей руки иглу и быстро замотала кровоточащую вену. Справлялась она не профессионально, но ничего критично неправильного не делала, да и говорить ей что-либо мне совершенно не хотелось.

Закончив, девица убежала.

Погрузившись в тишину, я прикрыла глаза. Сознание опять начало утекать в темноту и тишину, но кто-то щёлкнул дверной ручкой. Мой врач.

— Здравствуйте, мадам Солена. Как Вы себя чувствуете?

— Отвратительно. Не могли бы Вы говорить чуть тише?

— Конечно, — врач сбавил тон до шёпота. — Операция прошла без затруднений. Возможно, Вы даже окажетесь дома через пару недель.

Я прикрыла глаза, чувствуя, что они пересохли, и задала единственный вопрос, ответ на который сейчас могла осмыслить:

— Когда будет ужин?

— Уже вот-вот.

— Отлично. Ужасно хочу есть.

— Это не удивительно — Вы проспали два дня. Уведомить Ваших родных, что Вы пришли в себя?

— Да.

— Хорошо. Отдыхайте.

Я слышала, как доктор вышел из палаты и зашагал по коридору. Я открыла глаза, но разум опять поплыл.

На границе сна и бодрствования я уставилась в стену, ничего не видя и не слыша, не чувствуя времени.

Из транса меня вывела всё та же проклятущая дверь с омерзительно громким замком.

Пожилая разговорчивая медсестра, к которой я с самого первого дня в больнице питала симпатию, принесла мне ужин.

— Вы так хорошо выглядите! — заметила она, ставя мне на постель низенький столик с едой. — Покушаете сам или Вас покормить?

— Сама, — я заставила себя сеть на постели. Все кости, даже