Оскар Уайльд, его жизнь и исповедание. Том II - Фрэнк Харрис

котором нахожусь я, видит разницу между видами бесчестья, всё же я честно признаю, что безумие швыряния денег на тебя, то, что я позволил тебе промотать мое состояние, принесло тебе вред так же, как и мне - это придает моему банкротству оттенок совместного распутства, из-за которого мне стыдно вдвойне. Я был рожден для другого.

Но больше всего я виню себя за полную моральную деградацию, в которую я позволил тебе втянуть себя. Основа характера - сила воли, а ты полностью поработил мою волю. Звучит абсурдно, но тем не менее - правда. Ты постоянно устривал мне сцены - кажется, они были тебе необходимы почти физически, твой разум и твое тело искажались, ты превращался в чудовише, на тебя было столь же страшно смотреть, сколь и слушать тебя. Тебя обуревала ужасающая одержимость, которую ты унаследовал от отца - мания сочинения омерзительно тошнотворных писем. Ты абсолютно не контролировал свои эмоции - ты мог долго обижаться и замыкался в молчании, а потом внезапно тебя охватывала почти эпилептическая ярость. Всё это я описал в одном из писем, которое ты оставил в «Савое» или каком-то другом отеле, так что адвокат твоего отца представил это письмо в суде. Это письмо - мольба, не лишенная пафоса, если бы в то время ты был способен распознать пафос, его составляющие или выражение - таковы, повторяю, были истоки и причины моего рокового подчинения тебе, твоим ежедневно возраставшим потребностям. Ты меня вымотал. Это была триумфальная победа мелочной натуры над натурой более масштабной. Это был пример тиранического господства слабого над сильным, которое я описал в одной из своих пьес как «единственную тиранию», которая никогда не закончится. И это было неизбежно. Если хочешь жить в социуме, найди  moyen de vivre, средства к существованию.

Я всегда думал, что уступить тебе в мелочах - не стращно, а в решающий момент я смогу вернуть себе силу воли в ее естественном превосходстве. Но этого не произошло. В решительный момент сила воли полностью меня покинула. В жизни на самом деле нет важнейших вещей или мелочей. Всё имеет одинаковую ценность и одинаковые масштабы. Я привык, сначала, главным образом, из-за равнодушия, уступать тебе во всём, и не заметил, как это стало частью моей натуры. Я не заметил, как мой характер свелся к неизменному роковому настроению. Именно поэтому в проницательном эпилоге к первому изданию сборника своих эссе Пейтер говорит: «Формировать привычки - ошибка». Когда он это написал, оксфордские тупицы решили, что это - лишь намеренный парафраз немного скучного текста «Этики» Аристотеля, но на самом деле в этой фразе таится прекрасная, ужасающая правда. Я позволил тебе истощить силу моего характера, а для меня формирование привычки оказалось не просто ошибкой, а крахом. С моральной точки зрения твое влияние на меня оказалось даже еще более разрушительным, чем с творческой.

Один раз получив карт-бланш, ты, конечно же, начал управлять всем. В то время, когда я должен был находиться в Лондоне, внять мудрому совету и спокойно обдумать ужасную ловушку, в которую я позволил себя загнать - ловушку-мину, как сейчас называет ее твой отец, ты настоял на том, чтобы я отвез тебя в Монте-Карло, в самое возмутительное место на белом свете, чтобы ты мог играть день и ночь напролет, пока казино открыто. А что касается меня - баккара меня не прельщала, я оставался снаружи, предоставленный сам себе. Ты отказывался обсудить хотя бы в течение пяти минут то положение, в которое вы с отцом меня загнали. Мое дело было - платить за твой отель и оплачивать твои расходы. Малейшее упоминание о ждущем меня суровом испытании ты считал невыносимой скукой. Новая марка шампанского, которое нам рекомендовали, интересовала тебя больше. После нашего возвращения в Лондон те мои друзья, которые действительно желали мне блага, умоляли меня уехать за границу, не ввязываться в судебный процесс. За такой их совет ты приписал им низменные мотивы, а меня обвинил в трусости за то, что я их слушаю. Ты заставлял меня нагло выкручиваться, насколько это возможно, на свидетельской трибуне, с помощью абсурдных и глупых лжесвидетельств. В конце концов, конечно же, меня арестовали, а твой отец стал калифом на час.

Насколько могу подсчитать, я прекращал нашу с тобой дружбу раз в квартал. Но всякий раз тебе удавалось с помощью молений, телеграмм, писем, посредничества друзей и тому подобного уговорить меня позволить тебе вернуться.

Но пена и безумие нашей жизни часто меня утомляли: мы всегда встречались только в грязи, это было очаровательно, ужасно очаровательно, но все твои разговоры неизменно вертелись вокруг одной темы, и в конце концов начали звучать для меня монотонно. Часто мне становилось скучно до смерти, я принимал это так же, как принимал твою страсть к мюзик-холлам, твою одержимость абсурдным расточительством в еде и питье, или другие, менее привлекательные твои свойства, как то, с чем, скажем так, нужно смириться, часть высокой цены, которую нужно заплатить за счастье знакомства с тобой.

Когда однажды вечером в понедельник ты пришел в мои апартамены в сопровождении двоих друзей, на следующее утро я буквально сбежал за границу, семье сообщил какую-то абсурдную причину своего отъезда, судье оставил выдуманный адрес, потому что боялся, что ты поедешь за мной следующим поездом...

Наша с тобой дружба всегда расстраивала мою жену: не только потому, что ты ей никогда не нравился, но и потому, что она видела, как я меняюсь из-за этой дружбы, и не в лучшую сторону.

Ты незамедлительно выехал в Париж, по пути слал мне страстные телеграммы, умолял позволить увидеться со мной еще раз, любой ценой. Я отказался. Ты приехал в Париж поздно ночью в субботу и нашел ожидавшее тебя в отеле короткое письмо, в котором я сообщал, что не встречусь с тобой. На следующее утро я получил на Тайт-Стрит телеграмму от тебя на десять или одиннадцать страниц. Ты заявлял вот что: несмотря на всё то зло, которое ты мне причинил, ты не можешь поверить, что я категорически отказываюсь тебя видеть. Ты напомнил, что ради встречи со мной хотя бы на час ты ехал шесть суток через всю Европу без единой остановки. Должен признать, это была очень трогательная мольба, и заканчивалась она плохо завуалированной угрозой суицида. Ты часто напоминал, сколь многие из твоих предков запятнали руки своей собственной кровью: твой дядя - наверняка, твой дед - возможно. И другие из рода безумцев, к