Клетка - Анатолий Азольский

Орудовец в белом шлеме преградил пешеходам путь, открыв его машинам и троллейбусам, транспорт покатился медленно, набирая скорость, и вдруг Бестужев, смирненько стоявший, присел и бросился вперед, как в воду, под громоздкий, крытый тентом грузовик, и толпа ахнула. Пронзительно засвистел орудовец, взвизгнули тормоза, троллейбус остановился так резко, что с провода съехала штанга и воткнулась в небо. Кто-то хохотнул: «Повезло парню, до Склифосовского доползет…» Подкатила «скорая», белые халаты наклонились над Бестужевым, переплывавшим реку, на другом берегу которой - вечность: левая рука под туловищем, правая занесена для гребка в стиле кроль. Мертв - определил Иван и неспешно дошел до Цветного бульвара. Ему нужен был Кашпарявичус, а литовец жил неподалеку, здесь он снимал квартиру, заходить куда можно было только по чрезвычайным надобностям. Возникли они и у Кашпарявичуса, впервые видел его Иван таким растерянным, смущенным, виноватым. «Беда, друг, беда…» Гости в доме, три парня, все литовцы, плечистые, мощные, зубастые, голодные, водка на столе, литовский окорок, длинный нож тонкими пластинами отслаивал от окорока сало с кровяными прожилками. На Ивана никто не глянул, говорили о своем, потом разлили водку по стаканам, Ивану - остатки, на донышко, чокнулись, брезгуя прикасаться к русскому стакану. Кашпарявичус открыл другую бутылку, долил Ивану, показывая единство с ним, Ивану подумалось, что, пожалуй, не помешала бы сейчас граната в кармане, напряжение за столом возрастало, еще чуть-чуть - и полоснут ножом. Удалось понять из разговора, что арестована Дануте Казисмировна, что в доносе подозревается он, русский, не раз бывавший на хуторе, человек с неизвестным прошлым. «Свиньи вы, - сказал Иван, отдавая Кашпарявичусу паспорт, по которому жил, с которым был в загсе. - Боровы. Кабаны. Вам бы век сидеть в лесу, пока друг друга не перережете…» Повел Кашпарявичуса на кухню, предупредил: обрезай все связи со мной, засвечен, берегись. Тот кивал, соглашался, вздыхал, обнял Ивана, сунул ему что-то в карман, пригодится, мол. Последний взгляд на него, на пьющих и жрущих за столом, - и дверь закрылась, чтоб распахнуться, Кашпарявичус порывисто обнял его, отстранился, в глазах его ныл все тот же вопрос («Где ж, сволочь, встречался я с тобою?»), ответ на который мог бы дать Иван: при последнем взгляде на эту чуждую ему литовскую братию вспомнилась изба, он, лежащий у печки, и пятеро немцев за столом, трое в форме, а сидевший спиной к нему штатский - Кашпарявичус. Так ли это или не так, но было уже невмоготу рассматривать прошлое и определять, кто враг и кто друг, кто понятен, а кто нет. Ни врагов, ни друзей уже нет, прошлое надо забыть, а будущего вообще не будет. В Звенигороде Иван опустил в зловонный круг связку ключей от квартиры на Раушской. Все кончено, кроме нескольких дней, что проведет он в норе, никому пока не известной. Он добрался до нее в темноте, влил в себя водку и заснул. Под утро за стеной послышались разговоры, он, проснувшись, восстановил их: хозяева ушли в лес по грибы. Тишина. Что-то попискивает и поскрипывает, но - тишина, присущая дому, откуда на время ушли люди.

Сам он лежал почти не дыша, уставясь в потолок. Последнее убежище его, и, кажется, самое безопасное и верное. Сюда он приходил будто на явку и как бы отрываясь от погони, Садофьев забьет тревогу через неделю после сессии ВАСХНИЛа, так и не дождавшись его. Надо бежать, не оставляя следов, пропасть, исчезнуть. По ходикам - еще утро, Иван оттянул вьюшку, запалил в печке бумаги, в пепел и дым ушли труды Клима, в огонь полетело все лишнее, изобличающее, какое счастье, что на Раушской не хранилось ни единой строчки, написанной им или братом; он так поверил в свою, домашнюю Лубянку, что боялся доверять ей. Шарившая по карманам рука нащупала сверточек от Кашпарявичуса: деньги, паспорт и трудовая книжка. Он прочитал - и дух захватило от радости: Огородников Сергей Кириллович, родился 14 мая 1922 года в селе Никито-Ивделе Свердловской области, - да этот же паспорт был первым прикрытием в Москве! Да, тот самый, Кашпарявичус прибавил к нему внушительные довески, село-то стало городом Ивделем. Трудовая книжка и куча справок дают воображению простор и намечают легенду, - жить можно, еще как можно жить, всякий раз возвращаясь к исходной точке: сейчас не август 1948 года, а сентябрь 1945-го, стожок сена в белорусском лесу, бедолага, замерзший в нем, и коробочка из-под монпансье, куда упрятался паспорт. Все теперь завертится по новому кругу, нечего здесь сидеть, пора бежать, смерть всегда шла по пятам тех, кто приподнимал Природе юбки, но поздно, поздно мстить, все исподние тайны сгорели в печке. В восторге от собственной смелости Иван погрозил Природе кулаком, потом обозвал ее проституткой, которая прибавляет цену себе в тот момент, когда покупатель уже достает кошелек. Вскипел чайник на керогазе, Иван стал бриться. Природу он пощадил, оставил в покое, гнев перенес на муху, мешавшую водить бритвою по пенистому лицу. Она вилась над ним, садилась на зеркало, взлетала, кружилась у глаз, потом забралась на бреющую руку и щипнула ее так, что из надрезанной кожи высочилась кровь. Иван выругался, и муха, кажется, устыдилась, села на край стола и занялась хлебной крошкой. Слюною смоченный клочок газеты залепил ранку, лицо, сполоснутое водой из ведра, показалось Ивану чужим, что его обрадовало, ведь новая жизнь - это и свежие документы, и не свое лицо. Стакан водки возбудил аппетит, от вскрытой банки со шпротами понесло пряностями, папироса внесла успокоение, тиканье ходиков напоминало о скорой и близкой дороге в неизведанные края. Иван раскрыл для изучения трудовую книжку Огородникова Сергея Кирилловича - и вздрогнул: кто-то смотрел на него с издевательской ухмылкой. Будто ничего не заметив, он ленивенько обвел взором комнату, перефокусировал глаза и встретился, всего на долю секунды, со щупающим взглядом мухи, тут же притворившейся незрячей. Она сидела почти рядом, на полотенце, брошенном на спинку стула, и будто дремала; Иван видел ее так отчетливо, словно через окуляры сдвоенной лупы.

Поначалу она показалась ему ничем не отличающейся от представительниц этого племени, но, приглядевшись повнимательнее, он обнаружил особенный признак - сизо-бронзовый оттенок брюшка и грудки, что характеризовало навозных мух, к роду которых эта особь никак относиться не могла: и размерами поменьше, и крылышки другие. Нет, эта муха определенно не вульгарная комнатная побирушка, кормящаяся объедками и наслаждавшаяся выделениями желез, потом и слюною, муха эта - посланница стаи, которая нацелилась на Ивана и подослала к нему малоприметную мушку для сбора сведений о нем. Разгадав тактику врага, Иван по замысловатой кривой обошел комнату и будто случайно закрыл окно, набросил крючок на дверь. Муха попала в западню, ей отсюда не улететь, ее надо уничтожить. Едва эта мысль пришла в голову, как дремавшая на полотенце муха ожила, отлепилась от прохладной и влажной ткани, лапки ее выпрямились, крылышки же сложились в презрительном недоумении, муха взмыла в воздух и села на зеркало в простенке, отражаясь в нем, сама на себя, лежачую, взгромоздясь. Иван намотал полотенце на кулак и разработал план атаки, основанный на том, что сидением на зеркале муха дезориентирована и нападение справа примет за удар слева, но, еще не взмахнув полотенцем, он понял, что муха умело распорядится собою, не отлетит ни вправо, ни влево, а просто упадет вниз, окажется в недосягаемом пространстве между стеной и сундуком. «С-с-сволочь! «- выругался Иван громко, в ответ на что муха осклабилась, а потом и подмигнула, ее ничуть не тревожило то обстоятельство, что выхода, то есть вылета наружу, - нет, что она - во власти того, кто вооружен много лучше; как на детскую игрушку, глянула она на пистолет в руке противника, будучи в твердой уверенности, что оружие человек употребить не осмелится. По всей вероятности, догадался Иван, муха никак не была рядовым шпиком, топтуном, провокатором, на мушиной Лубянке она числилась, без сомнения, следователем и прибыла сюда на предварительный допрос. Как заметил краем глаза Иван, муха выгнулась, перенесла центр тяжести вперед, задняя пара лапок огладила крылышки, что напомнило Ивану тощенького палача в гестапо, то, как он вытирал руки о ляжки. Не досылая патрон в канал ствола, громким щелчком взведя пистолет, Иван поднял его и прицелился. Муха насторожилась: никто еще не вел себя так нагло на допросах; матово-черное отверстие ствола было направлено в нее, она сжалась, и, когда Иван нажал на курок, когда тишину разорвал лязг металла, она бестолково метнулась к подоконнику, где и была настигнута полотенцем. Торжествующий Иван наклонился над телом поверженного врага и размазал его подошвою. Путь был свободен, можно было бежать, и через несколько часов Иван был уже за пределами Московской области. Он погрузился на самое дно России, чтоб вынырнуть в Ивделе и уточнить легенду.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});