Клетка - Анатолий Азольский

Вымарать из учебников ненавистные фамилии разных Менделей и Морганов, всю аппаратуру, как отечественную, так и вывезенную из Германии, - под пресс, в лепешку сплющить, слово «ген» вообще запретить - и наслаждаться, наслаждаться, покрыть боль упоением победы, - о, как сладостно это чувство мести и безнаказанной свободы и как омерзителен Садофьев, заискивающе спросивший вдруг, не желает ли Иван вернуться на житье в старую квартиру на проспекте Карла Маркса; там прописана одна семейка из двух человек, их можно выселить, но предпочтительнее сделать так: одна из жиличек студентка, девушка очень хорошая, достаточно изученная органами и вполне подходящая в жены чекисту, - мысль ясна? Иван отклонил предложение, но поблагодарил за внимание. Садофьев отжал печать на справке, вручил ее, не без торжественности, Ивану, тот сунул ее в карман не глядя, успев, однако, заметить по движению авторучки полковника, что справкою возвращается ему настоящее имя, отчество, фамилия. Договорились о встрече в Москве: когда, где, к какому подъезду министерства подойти и какой местный телефон отдела, руководимого Георгием Аполлоньевичем Садофьевым; что этим отделом будет руководить вскоре майор или подполковник Баринов - об этом речи напрямую не было, но что такое произойдет, Садофьев предугадывал, потому и протянул на прощание подобострастную мягкую, крохотную ладошку свою, чуть ли не ласкающе поглядывая на Ивана. Выходи окна на проспект - он и помахал бы ручкою вслед ему, но вряд ли тот заметил бы напутственное благословение, скорым шагом удаляясь от вербовочной конторы в сторону Литейного моста, в направлении проспекта, достаточно изученного органами и вполне подходящего. На мост он так и не взошел, свернув к набережной Кутузова и выбравшись к Михайловскому замку, откуда проследовал в Летний сад. Какую-то важную мысль заронил в него Садофьев, когда заговорил о не совсем служебном браке со студенткой; эта мысль подталкивала его на набережной, управляя им, нацеливая на Летний сад, и в саду он нашел изваянную фигуру женщины, груди которой ощупывались им, школьником, - его, тогда мальца, терзала идея шарообразности всего. Он постоял у каменной женщины, с тупым равнодушием взиравшей на него, забывшей о нем. И он о ней тут же забыл, что-то глотал, жевал, пил в кафе у кинотеатра «Баррикады», какую-то чушь нес соседке по купе и вдруг, оборвав разговор, полез на полку, заснул, чтоб проснуться в диком недоумении - привиделся гестаповский подвал с пыточным оборудованием, два немца в фартуках, на топчане пившие водку, а сам он, сотрясаемый дрожью скорого страдания, услышал неожиданное приглашение: «Эй, русский, иди выпей с нами…»

Наверное, во сне он кричал, соседка трясла его и плакала; только здесь, в купе «Стрелы», постиглась противоестественность вчерашнего, в голове что-то скрежетало, надрывалось, взвизгивало; Иван спрыгнул вниз и в уборной разорвал выданную Садофьевым охранную грамоту. Метро унесло его от вокзала, две пересадки окончательно отрезали от него погоню, если таковая была. Он вышел на «Маяковской» и пропал в толпе, чтоб оттолкнуться от нее и вплыть под арку, во двор дома, где жил Бестужев, и занял удобную позицию, чтоб перехватить его и совершить казнь, отнюдь не гражданскую, где и как - не думалось и не гадалось, все получится само собою. Ожидание длилось недолго, резвым мальчуганом выскочил из подъезда Бестужев, под аркою палец Ивана воткнулся в его ребра холодным стволом пистолета, над ухом доносчика прошуршала тихая угроза, взметнувшиеся было кверху руки Бестужева упали, ноги не слушались ни его, ни Ивана; удар ботинком по щиколотке привел в движение окоченевшие конечности. Иван шел слева от Бестужева и чуть сзади, пресекая все попытки уйти вперед или отвильнуть в сторону, то покалывая пальцем ребра арестованного, то пошлепывая спину тяжелой и хваткой дланью. Когда Садово-Каретная влилась в Садово-Самотечную, Бестужев замедлил шаг и вопрошающе повел плечом, им же показывая на газировку, и последнее желание приговоренного к смерти было удовлетворено. Зароненное Садофьевым решение еще не оформилось в точные временные или пространственные координаты, сама идея того, что делать и как, покоилась пока еще свернутым листочком на пробуждающемся деревце, но Иван понимал: тащить Бестужева в Перово - бессмысленно, укокошить фискала там, где погиб Клим, почти невозможно, однако и добираться до дровяного сарая, куда Иван наведывался проверять спрятанные там деньги и куда тоже заглядывала Мамаша заниматься тем же самым, тоже опасно, отчаяние движет уже приговоренным, он чует приближение эшафота, обдуваемого последними в его жизни ветрами, и, глянув на узенький затылок так и не разгаданного им сексота, Иван решил: быть сему в подвале, где прожит Климом плывущий над Дунаем вальс Штрауса, там будет убит Бестужев, это рядом, надо сейчас, уже на Садово-Сухаревской, перейти на другую сторону.

Орудовец в белом шлеме преградил пешеходам путь, открыв его машинам и троллейбусам, транспорт покатился медленно, набирая скорость, и вдруг Бестужев, смирненько стоявший, присел и бросился вперед, как в воду, под громоздкий, крытый тентом грузовик, и толпа ахнула. Пронзительно засвистел орудовец, взвизгнули тормоза, троллейбус остановился так резко, что с провода съехала штанга и воткнулась в небо. Кто-то хохотнул: «Повезло парню, до Склифосовского доползет…» Подкатила «скорая», белые халаты наклонились над Бестужевым, переплывавшим реку, на другом берегу которой - вечность: левая рука под туловищем, правая занесена для гребка в стиле кроль. Мертв - определил Иван и неспешно дошел до Цветного бульвара. Ему нужен был Кашпарявичус, а литовец жил неподалеку, здесь он снимал квартиру, заходить куда можно было только по чрезвычайным надобностям. Возникли они и у Кашпарявичуса, впервые видел его Иван таким растерянным, смущенным, виноватым. «Беда, друг, беда…» Гости в доме, три парня, все литовцы, плечистые, мощные, зубастые, голодные, водка на столе, литовский окорок, длинный нож тонкими пластинами отслаивал от окорока сало с кровяными прожилками. На Ивана никто не глянул, говорили о своем, потом разлили водку по стаканам, Ивану - остатки, на донышко, чокнулись, брезгуя прикасаться к русскому стакану. Кашпарявичус открыл другую бутылку, долил Ивану, показывая единство с ним, Ивану подумалось, что, пожалуй, не помешала бы сейчас граната в кармане, напряжение за столом возрастало, еще чуть-чуть - и полоснут ножом. Удалось понять из разговора, что арестована Дануте Казисмировна, что в доносе подозревается он, русский, не раз бывавший на хуторе, человек с неизвестным прошлым. «Свиньи вы, - сказал Иван, отдавая Кашпарявичусу паспорт, по которому жил, с которым был в загсе. - Боровы. Кабаны. Вам бы век сидеть в лесу, пока друг друга не перережете…» Повел Кашпарявичуса на кухню, предупредил: обрезай все связи со мной, засвечен, берегись. Тот кивал, соглашался, вздыхал, обнял Ивана, сунул ему что-то в карман, пригодится, мол. Последний взгляд на него, на пьющих и жрущих за столом, - и дверь закрылась, чтоб распахнуться, Кашпарявичус порывисто обнял его, отстранился, в глазах его ныл все тот же вопрос («Где ж, сволочь, встречался я с тобою?»), ответ на который мог бы дать Иван: при последнем взгляде на эту чуждую ему литовскую братию вспомнилась изба, он, лежащий у печки, и пятеро немцев за столом, трое в форме, а сидевший спиной к нему штатский - Кашпарявичус. Так ли это или не так, но было уже невмоготу рассматривать прошлое и определять, кто враг и кто друг, кто понятен, а кто нет. Ни врагов, ни друзей уже нет, прошлое надо забыть, а будущего вообще не будет. В Звенигороде Иван опустил в зловонный круг связку ключей от квартиры на Раушской. Все кончено, кроме нескольких дней, что проведет он в норе, никому пока не известной. Он добрался до нее в темноте, влил в себя водку и заснул. Под утро за стеной послышались разговоры, он, проснувшись, восстановил их: хозяева ушли в лес по грибы. Тишина. Что-то попискивает и поскрипывает, но - тишина, присущая дому, откуда на время ушли люди.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});