Похороны Мойше Дорфера. Убийство на бульваре Бен-Маймон или письма из розовой папки - Цигельман Яков

— Ан, нет… Вернее, да…

— Конечно, мы советскими и остались.

Теперь мы скажем путешественнику: «Мы — советские люди». В нынешний, уже исторический период мы, самоопределяясь и самоназываясь, отвечаем этнографам: мы евреи. Миклухо-маклаи записывают в блокнотах: «советские», «евреи» — и ставят возле каждого термина недоумевающий вопросительный знак. «Русские?» — спрашивают этнографы. «Да-да, русские евреи!» — киваем мы. «Евреи», — записывают в своих знаменитых в будущем дневниках миклухи и маклаи, затем, подумав, ставят вопросительный знак, ибо они наблюдательны; «русские» пишут они, поскольку обязаны верить рецепиенту на слово. И подумав и подумав, добавляют к предыдущим определениям еще по одному вопросительному знаку. Что же получается? А вот что:

«Евреи (??) — Русские (??) — Советские (?)».

Неясно. С самоназванием, как и с определением ничего не получается. Поэтому этнографы делят эту странную формулу на две части:

«Евреи русские (??)» и «Советские (?)».

По поводу последнего определения сомнений меньше, к нему и склоняются. «Советские». А для точности добавляют — «евреи». Этнографы — люди научные, с интуицией у них тоже все в порядке, она у них есть.

Мы — советские, и ничего не поделаешь. «Советские евреи». Вот из этого определения, то бишь самоназвания, я и прошу всех исходить, общаясь с нами, вступая с нами в компанию, рассчитывая на нас, возлагая на нас надежды и упования, разочаровываясь в нас, негодуя на нас, а также нас жалея. Тот самоназванец, который называет себя «русским евреем», — самозванец. Русский язык, русская литература («нет культуры, кроме русской литературы, и евреи из Совсоюза — пророки ее!») и воспоминания о выпивках и трепотне с приятелями русского происхождения — отнюдь не доказательства. Пугачев, помните ли, доказывал, что он царь Петр Федорович, показывал в бане приближенным «царские-знаки» на теле. «Знаки-то есть, да Пугачев не царь», — шептались по углам умные приближенные.

Если правильно нас называть, то могут появиться надежды, но не будет разочарования: от советского человека можно ожидать всякого. Иногда и такое может быть, чего совсем не ожидаешь. Не происходит ли такое с нами по причинам, условиям и схемам (увы-увы!), о которых (еще раз — увы!) кратко сказано в главе о блядстве?

Глава о блядстве[12]

…………………………………………………………………………………

Глава о прерывистом дыхании, о вишневой помаде, о картонной коробке и о червях

— Вперед, заре навстречу! — сказал Ритин муж, засмеялся и вылез из-под одеяла. Он смеялся, надевая халат, бреясь, а потом и плескаясь под душем. Каждое утро он говорил эту фразу и смеялся. Смех повышал тонус. Это полезно — начать день со смеха. И он смеялся.

Рита еще спала. Она начинала прием во второй половине дня.

В кухне, отделанной деревом, Ритин муж полюбовался на висевший в простенке фламандский натюрморт. Это было полезно для пищеварения. Он нажал кнопку, вспыхнул синий венчик газового пламени, и вода в чайнике приготовилась к закипанию. Следующее нажатие задействовало воду в кастрюльке, в которой лежало яйцо. Оставалось только вложить кусок хлеба между створками тостера и свести таковые, а потом тостер задействовал тоже. Тогда Ритин муж отправился одеваться.

Рита еще спала.

Хотя прогноз обещал жаркую погоду, Ритин муж повязал галстук. Он был человеком русской культуры широкого профиля. Позавтракав, Ритин муж уехал. Рита давно уже не спала. Она не спала и тогда, когда ее муж взбадривал себя строкой комсомольского гимна, но вставать ей не хотелось. Позднее вставание было ее вполне законным или, как говорили в их кругу, легитимным правом. Она любила вставать одна.

Накинув халат, она отправилась в ванную вымыть руки, а потом приготовила себе кофе. Включила приемник. Закурила сигарету. Сквозь окно был виден угол соседнего дома и свисающая виноградная лоза.

Спокойно начатое утро не улучшило ее дыхания. Дело в том, что, проснувшись еще до рассвета, Рита дышала прерывисто. Может быть, потому что не выспалась, а может быть и потому, что на сегодня назначено было свидание с Зарицким.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Все-таки Зарицкий был новым и свежим, все остальные были хорошо знакомы, от каждого следовало ожидать несдержанности и нескромности. Несдержанность и нескромность Риту коробили. Зарицкий тоже был подонком, но она и не собиралась встречаться с ним более одного раза, ну, в крайнем случае, двух-трех раз, если уж очень захочется. Но не более. Длительные романы утомляли Риту, роман был хорош и своеобразен только вначале. Став частью быта, роман раздражал.

Но начало романа волновало, обещало, будоражило. Дыхание становилось прерывистым. Рита была в начале романа и дышала прерывисто.

Выпив кофе и выкурив еще одну сигарету, она отправилась под душ. Душ взбодрил, глаза ее заблестели, и дыхание стало ровным. Она уселась «делать лицо».

Рита вгляделась в себя и провела обеими ладошками по лицу. Втерла крем ласковыми движениями и напудрилась, чтобы лицо не блестело. Еще раз вглядевшись в себя, она поняла, что сегодня, пожалуй, вишневая помада будет ей к лицу. Но вишневая помада закатилась в дальний угол ящика, а когда Рита потянулась за нею, как-то выскочила из ящика в щель и упала в нижний ящик, где лежал пакет, перевязанный нейлоновой бечевкой.

Рита положила вишневую помаду на подзеркальный столик и развернула пакет. Еще начиная развязывать нейлоновую веревочку, она вспомнила, что лежит в пакете, поэтому развязывала она очень нервно, и дыхание ее опять стало прерывистым. Она сняла оберточную бумагу и выложила на столик письма, написанные почерком мелким и дерганым. Она развернула письмо, которое лежало сверху.

«…Что ты сейчас делаешь, моя миленькая? — прочла Рита. — Готовишься к отъезду?.. Я так истосковался и измучился без тебя! И хотя есть надежда, мне без тебя все равно одиноко. Прости мне и эту слабость…».

«Знаешь ли ты, как ты мне нужна?» — прочла Рита на другом листке.

«Очень боюсь за тебя и умоляю еще и еще раз — побереги себя! Сегодня я очень сильно чувствую, что ты приедешь. Я жду тебя», — было написано на третьем листке, но больше Рита читать не стала. Она просто не захотела читать эти письма на тонких, просвечивающих, хрупких листочках с синей каемкой.

Поплакав над ними, она умыла лицо.

«Тогда все было по-другому, — сказала себе Рита. — Его нет, остались только письма… Нет, нет!»

Обернутые в белую полотняную тряпочку письма хорошо поместились в коробке из-под кукурузных хлопьев. Рита выкопала в земляном полу кладовки достаточно глубокую ямку, положила в ямку коробку с письмами, засыпала землей, утрамбовала и, тяжело дыша, надвинула на свежевскопанную, но хорошо утрамбованную землю старый сервант. Загремели эмалированные кастрюли и сковородки, привезенные, как и сервант, в репатриантском багаже.

Через полчаса Рита вышла из дому со сделанным лицом, свежая и элегантная. Вишневая помада удачно подчеркнула блеск ее темных глаз. Она села в свою «ланчию» и уехала.

Собирался дождь, и солнце торопливо выжигало края бульвара. Сухая тень уютно расположилась под деревьями. К коробке с письмами неторопливо двинулся первый червяк.

Глава о Риме, о птичках, о положительном примере

Выпив водки и поев мяса, Цви прилег на диван и стал говорить:

— Рим, дорогие мои, это не просто город и не просто столица Италии — это другой конец рычага Иерусалим — Рим.

— Этот конец, дорогой Цви, давно переместился совсем в другую сторону, а Рим нынче — не более чем столица европейского государства средней руки, — с улыбкой сказал Хаим.

— Ты ездил в Рим с Верой? — сломал начавшийся разговор Гриша. Ему очень хотелось спать.

— Э-э! — протянул Цви, оттопырив нижнюю губу. — Зачем же брать с собой этот кусок пожилого мяса?

Порыв ветра толкнул кипарис. Кипарисовая шишка влетела в окно.

— Дождь будет, — сказал Гриша.