Похороны Мойше Дорфера. Убийство на бульваре Бен-Маймон или письма из розовой папки - Цигельман Яков

«Пьюти-фью-фью», — сказала знакомая птичка. А больше ничего и не скажешь.

Но если б Веру спросили про ее идеал, она наплела бы про то и про это, но правды не сказала б. Что знает она? Она-то думает, что ей нужен истекающий муками и словами Алик, а на самом деле ей нужен Сенька. При этом хорошо бы, чтобы и Алик был. С Сенькой хорошо было спать, он умел держать в порядке дом, он был, что называется, «мужчина в доме», а когда в доме есть мужчина, женщина живет спокойнее, чем когда его нет. Но идеал мужчины Вера сформировала под влиянием указанных обстоятельств, и Сенька этому идеалу не соответствовал. Вере нужен был «мужчина в доме» и нужен был «идеал мужчины». А где такого взять? Если бы «мужчина в доме» мог иногда изобразить творческую истерику, а «идеал мужчины» умел забивать гвозди и красить стены — тогда конечно. Если бы «мужчина в доме» был способен поговорить о свободе личности и о вечности, а «идеал мужчины» умел прочистить унитаз — тогда, безусловно, да. Если бы «мужчина в доме» знал толк в рефлексах и самоанализе, а «идеал мужчины» разбирался в ценных бумагах… Ах, если бы! Пьюти-фью-фью! Бедная Вера!

Алика ей очень жалко, она его очень жалеет, но хорошо понимает, что сам по себе он не уйдет. Так и будет сидеть в сумерках и заедать ее молодую жизнь. А жизнь свою Вере жалко тоже. И Алика жалко. Как она поступит?

Она поступит неординарно. Это я вам обещаю.

В тот день она будет необычайно весела, оживлена, болтлива. Она будет говорить Алику милые глупости, на которые он ответит молчанием. И Вера впервые позволит себе изобразить обиду. Потом Вера уговорит Алика поехать на вернисаж. Их пригласили. Пригласил художник. Тот самый, чьи картины будут представлены на вернисаже. И они поедут на вернисаж.

На вернисаж?

Видите ли, я мог бы затащить вас на вернисаж молча, ничего не объясняя. Какое, собственно, вам дело — куда? Вас ведут на вернисаж — идитеI Не нравится — закройте книгу. А если я объясняю, то лишь потому, что мне забавно заставить героев пойти туда, куда мне нужно. И вас отправить туда же, на вернисаж.

А на вернисаж вы отправитесь вслед за Верой только потому, что уже давно написана глава про вернисаж. И эта глава болталась среди моих бумаг совершенно зря. А теперь я ее использую. Вам-то все равно. Вам лишь бы глазами скользить по строчкам. Вы, читатель или читательница, ничего не понимаете. Я мог бы и повесть эту вам не показывать. Вот не писать ее я бы не мог. А уж если напишу — пожалуйста, можете читать. Мне все равно. И на ваши реакции, названные почему-то мнениями, наплевать. Ведь вы не дурак, читатель. И как же замечательно будет, когда вы, купив за хорошие деньги плотно сшитые листочки, на которых будет напечатана моя повесть, вдруг обнаружите эти прекрасные строки, которые объяснят вам, что вы — не дурак! Вы — рыбка!

Читайте дальше! За доказательствами — вперед!

Глава о вернисаже

Рита с мужем впали в меценатство. Быть меценатом — элитно и престижно. В эпоху буйной инфляции меценатство возвышает не менее, чем скупка фарфора и бронзы или вклад денег в драгоценности и биржевые бумаги. Меценатством можно оставить след в истории.

— Я даю вам контакты, — объявляет Ритин муж художнику среднего возраста из новых-новых репатриантов. — Я ищу вам деньги.

Репатриант в восторге. Он чувствует себя по-настоящему на Западе. Он начинает вникать в то, что называется «паблик релейшенз». Он видит себя в кругу, напоминающем платоновскую Академию или эренбурговскую «Ротонду». Он видит себя у кушетки мадам Рекамье, у ног Вирджинии Вульф, он видит себя в Телемском аббатстве. «Наконец-то, — думает он, — сбылось! Вот она, жизнь в кругу западных интеллектуалов, в аромате западной культуры, острых мыслей, глубоких размышлений и пряных женщин!»

Он ходит среди своих картин, развешанных по стенам зубоврачебной квартиры. Он смотрит на майсенский фарфор, веджвудский фаянс, ампирную бронзу, разглядывает полный прелестью распада рехавийский пейзаж там, за окнами, окаймленными багетными темно-коричневыми рамами, присаживается в старинные кресла с обивкой бледно-зеленого цвета, любуется из этих кресел на свои картины, пожимает плечами и ждет.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Он ждет, и она появляется. Рита, в очаровательном платье, совсем непохожем на платье ее приятельницы Каролины Бампер, бывшей жены советника по внешним связям президента США, улыбается открытой и приветливой улыбкой, какой не умеет улыбаться владелица особняка «Завидуй» в предместье Савийон, фотографии которой часто появляются в журнале «Вертушка». Художник, стараясь осклабиться элегантно, целует у Риты ручку.

— Что-нибудь выпить? — спрашивает Рита. Виски из Шотландии она наливает в бокалы из Италии со льдом из американского холодильника «Вестингауз». Они пьют, улыбаясь друг другу.

— Расскажите, пожалуйста, о вашем творчестве, — просит Рита, и художник, изумившись глобальности вопроса, теряется. Он смущен, и Рита, тронутая его смущением задает наводящие вопросы:

— Ну вот — как возникает у вас идея картины? Как вы пишете?

— Э-э-э… — отвечает художник. — Я пишу… я сажусь и пишу… красками.

— Как замечательно вы сказали: «сажусь и пишу!» Восхитительно! «Красками!» Прекрасно! Меня очень интересует психология творчества!

— Я не всегда делаю это сидя. Очень часто — стоя… Даже чаще всего — стоя.

— Это очень хорошо сказано!

И входит Ритин муж. В светло-голубом с искрой костюме от Шнайдмана, в рубашке от Иванира; цвет его итальянского галстука совпадает с колоритом его носков. Рукой, сбрызнутой мужественным деодорантом «Паб», он пожимает руку художника и спрашивает, нравится ли ему развеска картин.

— Все очень хорошо, — отвечает художник, — только хотелось бы вот эти две работы повернуть так, чтобы на них падало больше света.

— Уймите волнения страсти! — улыбается Ритин муж. — Эти картины лучше всего поместить в укромном уголке, чтобы покупатель видел, что и он сможет поместить их у себя в таком же укромном уголке. Поверьте моему опыту!

И художник верит, понимая, что недодумал этот вопрос, не разобрался еще в тонкостях «паблик релейшенз».

А потом приходят гости. Они из «русской элиты» (здесь следовало бы поставить еще пару кавычек) или все равно кто, но из «англосаксов». «Русские», пройдясь вкратце вдоль стен, произнеся нужное количество «бьютефул» и «вандефул», присаживаются возле столика с напитками и рассказывают анекдоты. «Англосаксы» долго бродят по комнатам, прикидывают соответствие размеров полотен указанным на них ценам. А цены не всегда соответствуют. А русская элита, она какая-то неосновательная, неупорядоченная, не совсем элита. Такие и надуть могут. Осмеять. Но поскольку деньги, уплаченные за картины художника-репатрианта, можно отнести в графу расходов на благотворительные цели, англосаксы вынимают чековые книжки.

Потом все вместе пьют коктейли и начинают танцульки. Танцульки — это катарсис, освобождение, релаксация. Счастливы все: художника немного купили, русская элита оказалась на уровне, англосаксы, кажется, не продешевили. В знак облегчения начали танцульки.

Танцует известный физик, неудержимо стремящийся к политической деятельности. Танцуя, он генерирует идеи по поводу еврейского просвещения. Он прикидывает, кого бы взять в функционеры, кто бы мог осуществлять идеи, оставив ему, физику, возможность их генерировать и вступать в контакты с блестящим миром собраний, митингов и парадных обедов.

Физик-генератор танцует со знаменитой нимфоманкой и критикессой Хавой. Хава есть совершенство: в знак завершения работы природа посадила ей на нос багровую бородавку.

Издатель распространенного журнала с религиозно-порнографической ориентацией, мощный мужчина, похожий на Юла Бреннера в глубокой старости, нежно прижимает к себе хорошенькую портниху, бывшую жену директора полусекретного НИИ, ныне видную деятельницу литературного процесса в «русском» Израиле. Ее нынешний муж, усталый экономист из американской фирмы, с гордостью говорит: «Вся русская литература собирается у нас на кухне!»