Ганнибал - Лансель Серж

Капуя

После Каннского сражения Ганнибал двинулся к Кампании, намереваясь захватить портовый город Неаполь. Однако при виде мощных городских укреплений он понял, что без осады городом не овладеть, отказался от этой идеи и направился севернее, к Капуе.

Капую он выбрал не случайно. Основанный этрусками в конце VI века чуть южнее Вультурна, на том месте, где теперь стоит Санта Мария Капуя Ветере, этот город веком позже покорился самнитам, превратившим его в столицу Кампанского государства, а с середины IV века, после бурных событий «Латинской войны», оказался вовлечен в орбиту римского влияния. Можно ли считать, что во второй половине IV века Капуя стала второй, южной «головой» двуглавого Римско-Кампанского государства? Ученые еще не пришли к общему мнению по этому вопросу, главным образом, в силу серьезных сомнений в истинности данного предположения (J. Heurgon, 1969, р. 325). Так, вплоть до мятежа 216–211 годов право чеканить монету принадлежало исключительно Риму. В то же время после 334 года жители Капуи пользовались римским гражданством и могли свободно селиться в Риме, вступать здесь в брак и сколачивать состояния. Государственным языком в Капуе продолжал считаться оскский, сохранялись здесь и такие осколки древней оскско-умбрийской культуры, как собственные органы исполнительной власти, возглавляемые лицом, именовавшимся «meddix tuticus», и коллегией его помощников — «meddices». Даже после утраты района Фалерно с его виноградниками, аннексированного Римом, Капуя оставалась богатейшим городом. Подобно греческому Коринфу, она играла в Италии и во всем западном мире роль столицы изобилия и роскоши. Улица Сепласия, на которой продавались благовония, славилась далеко за пределами города, составляя, в сущности, лишь один, хоть и самый душистый, компонент того букета «капуанских наслаждений», о котором мы очень скоро будем иметь повод рассказать подробнее.

Все это Ганнибал прекрасно знал. Но знал он и другое: многие жители Капуи чувствовали острую ностальгию по былой независимости и гордились той особой ролью, которую жители Кампании сыграли в претворении в жизнь экспансионистской политики Рима в Средиземноморье. Народные волнения начались в Капуе сразу после того, как сюда дошла весть о поражении римлян в битве при Тразименском озере. Однако правящая верхушка все еще колебалась. Слишком многие ее представители успели завязать родственные связи с римскими гражданами, к тому же триста юношей из самых знатных капуанских семейств служили в римской армии, в Сицилии, являясь в некотором смысле заложниками (Тит Ливий, XXIII, 4, 8).

Выход из сложного положения нашёлся благодаря политическому чутью местного правителя Пакувия Калавия. Имя этого человека выдает его самнитское происхождение, а вся его личность может служить ярким примером тесной связи, существовавшей между кампанской аристократией и римской знатью. Дело в том, что Пакувий Калавий приходился зятем Ап. Клавдию Пульхру и тестем М. Лавинию Салинатору, консулу 219 года. По хронологическим данным, приводимым Титом Ливием, не доверять которому в данном случае у нас нет никаких оснований, должность главного магистрата Капуи — meddix tuticus — Пакувий занимал в год Тразименского сражения. Предчувствуя, что зреет народное возмущение, он исхитрился протащить на выборах в сенат угодных себе людей, одновременно сумев убедить широкие массы городского населения (Тит Ливий, XXIII, 3), что никто лучше них не сможет защитить общие интересы. Гарантией общественного согласия стал, таким образом, его личный авторитет. После ему оставалось только наблюдать за дальнейшим ходом событий, то есть за постепенным распространением власти Ганнибала на области Южной Италии с тем, чтобы в нужный момент сделать правильный выбор. После битвы при Каннах антиримские настроения заметно усилились. Однако, прежде чем принять окончательное решение и под давлением влиятельных семейств, наиболее тесно связанных с Римом, решили отправить к последнему оставшемуся в живых консулу делегацию. Тит Ливий, откровенно не любивший Варрона, уверяет, что тот выступил перед посланцами Капуи с речью, проникнутой пораженческим духом, тем самым буквально толкая их в объятия Ганнибала (XXIII, 5, 4-14). Якобы консул без обиняков заявил капуанцам, что при том плачевном состоянии, в котором находится римская армия, им следует рассчитывать исключительно на собственные силы, дабы не попасться в руки свирепым нумидийским и мавританским варварам, руководимым безжалостным и беспощадным извергом. Разве не он отдал своим солдатам приказ мостить гать через реку трупами убитых? (Это же обвинение позднее всплывет в рассказе Флора; I, 22; II, 6.) Разве не он приучил их питаться человеческим мясом? (На самом деле о такой вероятности в случае крайней нужды вскользь заметил Ганнибалу один из его подчиненных командиров, Мономах, обсуждая проблему снабжения армии, перед тем как покинуть Испанию; Полибий, IX, 24, 7.) Как видим, Тит Ливий остался верен своему убеждению в бесчеловечной жестокости Ганнибала, которую считал одной из главных черт его морального облика. Тем не менее примечательно, что «очернение» карфагенского полководца историк «доверил» персонажу, которого сам всей душой презирал [79].

Так или иначе, но из всей речи Варрона посланцы Капуи уяснили одно: Рим признался в своей беспомощности. Те же самые люди, которые слушали консула, от него направились прямо к Ганнибалу и заключили с ним соглашение, гласившее: Капуя будет продолжать жить по своим законам, ее граждане не будут нести никаких воинских повинностей, а кроме того, представители города лично отберут из числа римских военнопленных 300 человек, чтобы обменять их затем на сыновей капуанцев, служащих в Сицилии. В подтверждение серьезности своих намерений Ганнибал направил в Капую гарнизон для охраны города, а вскоре с остальным войском вступил в него и сам. Горожане за редким исключением встретили его появление благосклонно. Так, история сохранила для нас имя некоего Деция Магия, посмевшего протестовать и изгнанного за пределы города, а также родного сына инициатора сделки Калавия. Этот юноша вознамерился убить Ганнибала под крышей родительского дома, однако отец сумел вырвать у него из рук оружие [80]. Между отцом и сыном разыгралась драматическая сцена, которую Тит Ливий не отказал себе в удовольствии описать (XXIII, 8–9), а Силий Италик выстроил на ее основе целый захватывающий спектакль (XI, 303–368). Ганнибал выступил перед капуанским сенатом, пообещав, что вскоре город станет «столицей всей Италии». И пусть в его словах крылось преувеличение, льстившее самолюбию горожан, цель карфагенян вполне очевидна: они надеялись вытеснить Рим за северные пределы Кампании, фактически установив над югом Италии (а вместе с ним и над Сицилией) свой протекторат.

Два года стремительной войны, в течение которых римлянам приходилось, едва переводя дух, по пятам следовать за Ганнибалом, подходили к концу. В положении обеих противоборствующих сторон наметилась тенденция к стабилизации. Изучение военных операций, проводившихся после осени 216 года, показывает, что римская линия обороны обозначилась к этому времени по течению Вультурна, отделяющего область Фалерна от собственно капуанской территории. «Затвором» служил город Казилин, раскинувшийся по обоим берегам реки, а в наши дни поглощенный разросшейся Капуей. Именно здесь разбил лагерь и разместил свой штаб претор М. Клавдий Марцелл, консул 222 года и победитель инсубров. Ему, исполнявшему тогда обязанности командующего флотом, стоявшим на рейде в Остии, сенат поручил собрать остатки разбитой армии Варрона и принять на себя командование. Одновременно из Рима в направлении Кампании вышел диктатор М. Юний Пера, возглавивший 25-тысячную армию, в которую для увеличения ее численности впервые в истории Рима включили уголовных преступников (Тит Ливий, XXIII, 14, 3).

Оставив в Капуе гарнизон, Ганнибал вновь выступил в поход, захватил город Нуцерию, расположенный на юге Кампании[81], а затем встал лагерем близ Нолы. На помощь городу поспешил Марцелл, и Ганнибалу пришлось уйти. Тогда он направился к Казилину[82], завладел по пути Ацеррами[83], которые сжег и разорил. Карфагенский полководец стремился опередить двигавшуюся из Рима армию М. Юния Перы, о приближении которой он знал. Небольшой, но отважный гарнизон пренестинцев, оборонявший ту часть города, что занимала правый берег Вультурна, оказал Ганнибалу отчаянное сопротивление, однако в конце концов сдался. К концу зимы пунийцы завладели городом и разместили в нем собственный гарнизон.

Между тем основная часть армии Ганнибала обосновалась на зимних квартирах в Капуе. Впервые за три года карфагенские солдаты спали не на голой земле, а в кроватях, и традиция утверждает, что им было с кем разделить ложе. Ставший знаменитым отрывок из Тита Ливия (XXIII, 18, 10–15) в немалой степени способствовал тому, что во многих умах утвердилась идея, согласно которой пунийская армия погубила в пресловутых капуанских «наслаждениях» не только душу, но и тело. По мнению падуанского историка, нескольких недель, занятых посещением бань, возлияниями и обществом женщин — именно этими тремя критериями определялась в античности классическая «сладкая жизнь», — оказалось достаточно, чтобы мощное орудие войны, выкованное Ганнибалом, пришло в полную негодность. Известна приводимая Титом Ливием знаменитая фраза Марцелла, которую вслед за ним повторили и другие (Тит Ливий, XXIII 45, 4; Флор, I, 22, 21): «Капуя стала для Ганнибала его Каннами». Но если согласиться с этим утверждением, то совершенно невозможно понять, как же с таким «негодным орудием» Ганнибал еще больше десяти лет удерживал в своих руках Южную Италию, противостоя превосходящим силам Рима? На самом деле приписываемое Марцеллу высказывание скорее всего преследовало цель «психологического воздействия». Надо было во что бы то ни стало внушить римским воинам, что карфагенские солдаты, вкусив в Капуе от всех удовольствий жизни и поддавшись столь понятным человеческим слабостям, утратили волю к победе.