Опасность - Лев Гурский

Четверо членов Политбюро перегруппировались на ходу, и вместо спорщиков у одра больного возникла уже безутешно скорбящая четверка самых преданных друзей.

– Ну, что?– тревожно спросил у академика Хрущев, выступая на полшага вперед.

Виноградов поглядел на четверку безумными глазами.

– Безнадежен, – с отчаянием прошептал он. – Мы уже ничего не сможем сделать. Процесс слишком далеко зашел, это агония. Через полчаса мы собираем второй консилиум, но боюсь… – Он замолчал и развел руками. Гибкая резиновая трубочка системы немедленно вырвалась у него из пальцев, и игла стала раскачиваться в опасной близости от лица больного. Впрочем, тот, похоже, ничего уже не видел и не слышал. Глаза его были закрыты, дышал он уже редко и тихо.

Четверо членов Политбюро переглянулись.

– Медицина должна сделать все возможное… – торжественно начал Маленков.

– …и даже невозможное… – добавил Каганович.

– …возможное и даже невозможное, – согласно кивнул Маленков, – чтобы наш дорогой вождь товарищ Иосиф Виссарионович Сталин поправился.

– Медицина бессильна, – возразил академик Виноградов усталым голосом приговоренного галерника, которому уже все равно терять нечего. – Он может прожить еще час, максимум два. Не больше. Можете меня расстрелять за саботаж, но любой врач в данной ситуации скажет вам то же самое…

– Расстрелять? А почему бы и нет?

Все вздрогнули.

Голос, донесшийся от входной двери, мог принадлежать только одному-единственному человеку.

– А, Лаврентий, мы тебя заждались, – проговорил Хрущев, стараясь, чтобы его голос предательски не дрогнул.

Берия, широко шагая, приблизился к постели умирающего. За ним семенил низкорослый человечишко в шоферских крагах и шинели с голубенькими лычками.

– Уже скончался? – отрывисто спросил Берия, обращаясь к помертвевшему академику Виноградову. Академик помотал головой.

– В сознание приходил? Тот же отрицательный жест.

– Ясно, – задумчиво произнес Берия и щелкнул пальцами. – Эй, Хрусталев!

– Слушаю, Лаврентий Павлович! – преданным тоном сказал человечек в шоферских крагах.

– Жди меня в машине. Мотор не глуши, через пятнадцать минут поедем.

– Есть! – щелкнул каблуками преданный Хрусталев и испарился.

Берия окинул взглядом всю комнату разом, задержался глазами на картинке с пионеркой и козликом, хмыкнул, а затем приказал медсестрам и академику:

– Прочь отсюда. Вернетесь, только когда я уеду.

Медсестры в три секунды выкатились за дверь.

Академик Виноградов поднялся со своей табуретки и начал было неуверенно:

– Но мы не имеем права оставлять…

Берия с любопытством посмотрел на Виноградова:

– Первый раз вижу человека, который добровольно напрашивается на 58-ю статью… Выйди по-хорошему. Сам ведь сказал, что медицина бессильна. Считаю до трех. Раз.

Подобрав полы халата, академик покорно проследовал к выходу. Когда дверь за ним закрылась, Берия негромко объявил четверке:

– И вас я попрошу оставить меня минут на десять. Я хочу сам, без ваших постных рож, попрощаться с Кобой.

Маленков сказал осторожно:

– Уверяю, Лаврентий, мы с Никитой, Лазарем и Анастасом тебе не помеха. И у тебя ведь не может быть никаких секретов от партии…

– Пошел на хер, Маланья, – нетерпеливо прервал его Берия. – От партии у меня нет секретов, а от вас – есть. Откуда мне знать, не вы ли вчетвером уморили нашего вождя? Почему, например, так поздно вызвали академика?

– Что ты несешь, Лаврентий? – испуганно проговорил Каганович. – Ты ведь сам первый предложил…

– Так-так, – холодно процедил Берия. – И что я предложил? Ну, смелее! А-а, зассали, товарищи члены Политбюро! Последний раз прошу: исчезните отсюда на десять минут. А то хуже будет.

Четверка попятилась.

– Как, хочешь, Лаврентий, – примирительно сказал Хрущев. – Если желаешь в одиночку попрощаться, мы ведь не против…

С этими словами он первый повернулся и проследовал к выходу. Каганович, Маленков и замыкающий Микоян гуськом потопали к двери. Берия подождал, пока тяжелая металлическая дверь бункера, сделанная из особого сплава, плотно закроется. Затем он, словно бы в задумчивости, постоял на месте несколько секунд, после чего быстро подошел к диванчику и присел на табурет. Действия его было трудно назвать прощанием с любимым вождем. Берия взял умирающего за отвороты френча, приподнял его и начал энергично трясти.

– Ну же, ну! – злобно шептал он… – Ты не уйдешь, Коба! Ты мне еще кое-что должен… Я тебя так просто не отпущу… Открой глаза, кому говорят! Открой!

Берия уже не надеялся на чудо, когда чудо вдруг произошло. Веки умирающего дрогнули. Еще раз, еще. Наконец один глаз открылся. Через мгновение взгляд этого единственного глаза стал осмысленным. Губы умирающего зашевелились. Казались, он пытается что-то выговорить, но не может.

– Коба, это я, Лаврентий! – поспешно проговорил Берия. – Узнал?

Умирающий что-то тихо промычал.

– Узнал, – с удовлетворением отметил Берия. – А теперь быстро скажи мне, где бомба? Где она? Та самая, изделие номер три из первой партии…

Губы умирающего опять зашевелились. Какие-то слова пытались выскользнуть из его помертвевших губ, но паралич, охвативший всю левую сторону, вновь превратил их в неясное бормотание.

– Только не ври мне, – Берия погрозил бывшему вождю пальцем. – Перед смертью нельзя врать. Я ведь знаю, ты спрятал ее где-то в Москве. Скажи мне место, ну!

Опять неразборчивый шепот вместо ответа.

– Ну, скажи мне хоть что-нибудь! – тон Берии стал умоляющим. – Хоть намекни! Близко она или далеко?!

При этих словах произошло второе и последнее чудо. На секунду-другую умирающему удалось преодолеть свою немоту. Синеющие губы сложились в гримасу, похожую на улыбку.

– От тебя, Лаврентий, она далеко, – отчетливо прошептал Сталин. – А от меня – близко.

Taken: , 1

Глава восьмая

АНАНАС ДЛЯ ГРУППЕНФЮРЕРА

– Закрой дверь, – сказал гость. – И сядь.

Я послушно закрыл и сел. С глушителем не спорят.

– Узнал? – спросил гость.

– Узнал, – ответил я.

Год общего режима не делает человека краше, даже если это не полный год. По всем правилам, человеку со сдобным именем Миша Булкин оставалось еще топтать зону месяца четыре. Невзирая на высокий чин группенфюрера СС, присвоенный Мишей себе самому за большие заслуги в деле организации Добровольного Общества Настоящих Нацистов «Мертвая голова». Тех самых, у которых лагерь труда и отдыха назывался почему-то фермерским хозяйством «Цветочное». Цветочки они, возможно, и разводили – но только в перерывах между учебными стрельбами. Интересно все-таки, отчего же добровольного нациста Мишу так рано выпустили на свободу? Амнистии вроде никакой не было. Или начальство снизошло-таки к чину? Группенфюреры, пусть и самодельные, на дороге не валяются. Тем более, если у группенфюрера есть своя группа совсем маленьких фюрерчиков, которые уже выучились давить сапогами бессловесных бомжей и шмалять из кустарно склепанных шмайссеров в белый свет, как в копеечку.

Стараясь не вертеть головой, я обежал глазами захваченный Булкиным номер. В пределах видимости никаких дополнительных фюрерчиков я не заметил. Можно предполагать, что цветочный нацист возник здесь в единственном экземпляре, в сопровождении одного только пистолета с глушителем. И то хлеб, как говорится. Точнее, булка.

– Сбежал? – поинтересовался я.

– Освободили – ухмыльнулся группенфюрер. – За примерное поведение.

Когда Булкин ухмылялся, его физиономия вступала в разительное противоречие со стандартами Истинного Арийца, установленными в третьем рейхе. И когда он не ухмылялся, наблюдалось, кстати, то же самое. Тридцатисемилетний группенфюрер был черняв, глазки его не имели должной степени арийской голубизны. Вдобавок булкинский рот имел странную форму акульей пасти, набитой острыми, но разнокалиберными зубами. Впрочем, последний атрибут иметь настоящему нацисту отнюдь не возбранялось. Лишь бы кусать умел. «Кто же тебе подал команду „фас!“, Булкин? – подумал я. – Ведь не сам же ты меня нашел в далеком Саратове? Кто-то помог, удружил, подсказал…»

– Освободили, значит, – раздумчиво повторил я. – И давно?

– Недавно, – группенфюрер вновь осклабился, продемонстрировав мне свои истинно арийские зубы. – И сразу вот тебя стал искать, по старой-то дружбе. Как-никак крестник, лично в зону меня законопатил.

– А как разыскал?

– Добрые люди наводочку дали и командировочные, – объяснил мой старый знакомый. – Ты вот десятым поездом приехал, а я следом за тобой, четырнадцатым. Разница в два часа.

Так я и думал! Не перевелись на Руси добрые люди. Ценят своих группенфюреров, лелеют, в командировки посылают за свой счет. Знать бы мне, что они пишут в командировочных удостоверениях? Убыл – прибыл, убыл – прибыл. Печати и подписи. Цель поездки – вот что меня кровно сейчас интересует.