Осенний свет - Джон Гарднер

Она, кажется, готова была снова заплакать. Льюис покачал головой в ответ на какие-то свои мысли. Мальчик тянулся назад, он повис на отцовой руке и длинной соломиной дразнил котов.

Джеймс, как смог, распрямил спину, перешагнул через сток и пошел к ним, на ходу вешая себе на шею ремни доилки. Хоть он и знать ее сейчас не хотел, эту ведьму, свою сестрицу, однако не в его обычаях было мириться с ошибочными утверждениями.

– Едва ли доктор сочтет, что она рехнулась, – сказал он.

– Ну, не знаю, – неопределенно возразил Льюис. – Все-таки это ненормально – выливать горшки в окно, да еще со стороны улицы.

– Небось не могла в уборную пройти, – так же неопределенно предположил Джеймс и, переступив обратно через сток, стал вешать ремни на следующую в ряду корову. – Ну-у, не балуй!

Джинни резко обернулась.

– Ты что, опять ее запер?

Он прижался лбом к теплому коровьему животу.

– Вовсе нет. Просто позаботился, чтобы она не передумала, раз уж с утра решила не выходить. Методом убеждения.

Они ждали, но он больше ничего не прибавил, и в конце концов Джинни спросила:

– Папа, ты что там натворил?

Вот так, опять он кругом не прав. Что ни делается, за все его винят.

– Пошли бы сами и посмотрели, – проворчал он в ответ. Скулы у него напряглись, голос от негодования и обиды зазвучал тоньше. Его приверженность к немногословной истине не выдержала и рухнула под тяжестью проявленной к нему несправедливости, словно стена старого сеновала. – Посмотрите своими глазами, увидите, лгу я или нет. Вы что думаете, я ей голову отрубил, что ли? Вот и ступайте взгляните. Только как же это понимать, скажите вы мне? Салли в моем доме может делать все, что ей заблагорассудится, а я, стоит мне только слово против сказать, уже и преступник? До каких же это пор? Все равно как террористы. Они могут стрелять по полицейским, будто по белкам на дереве, и ни один черт слова не скажет, но стоит какому-нибудь правительству расстрелять пяток террористов, которых суд судил и к смерти приговорил, и сразу же из каждой подворотни и из самой преисподней писем не оберешься. Итальянцы, например. Попробуй напиши книгу, чтобы там была правда про мафию: что им человека пристрелить – раз плюнуть, они и Джона Ф. Кеннеди убили, а страна пусть катится, им дела нет, – оглянуться не успеешь, они тебя – в суд, что, мол, ты оскорбил Итальянскую лигу, представил, будто среди них есть люди нечестные. – Он включил доильную машину, она размеренно зачухала, и он снова переступил через сток. – Всю мою жизнь я, как мог, старался быть справедливым, ты знаешь, вы оба знаете, и Салли тоже; не стерпел только чертова этого ее телевизора. В нем корень зла. «Пусть бы она смотрела его у себя в комнате», – скажете вы, а я вам скажу, что нет, невозможно это. Я бы все равно все слышал и знал бы, какую мерзость и грязь изрыгает он у меня в доме. Вы бы еще сказали, что пусть люди убивают малых детей, только у себя в комнате. Скажете, это другое дело? У меня охоты спорить нет. Но мое мнение такое, что это одно и то же. Я две недели сидел по вечерам и смотрел его – без предубеждения, как присяжный на суде. Я даже готов признать, что видел две или три передачи более или менее безвредные. Но в целом утверждаю, что это грязь и порок: убийцы, насильники, наркоманы, волосатики, лошади, полицейские. Плеваться устаешь. Женщины с микрофоном чуть не голые, руки эдак томно тянут, зубищи свои блестящие скалят и поют песни – уж такие дурацкие, глупее не придумаешь, все больше про постель. Викторины, когда у них там люди из кожи лезут, чтобы только получить деньги. Последние известия – с одного на другое перескакивают, ну прямо цирк какой-то. И бестолковщина, как в брошюре про укрепление здоровья. Преспокойно рассуждают о провале Америки, об упадке религии и семьи, будто все уже кончено. Толкуют, что гомосексуалисты – такие же нормальные люди, как и мы с вами. – Голос у него вдруг пресекся, и он замолчал.

Джинни, потрясенная, смотрела на отца, сострадая ему всем сердцем. Она за всю жизнь впервые слышала от него такую длинную речь, ей впервые открылась вся его беспомощность и накопившаяся ярость. Даже Дикки что-то понял, он стоял у стены с виноватым видом, будто лично был за все в ответе. А Льюис, вдруг мелькнуло у нее при взгляде на мужа, наверное, понимал всегда. Она так и осталась стоять с открытым ртом, глядя на дергающуюся отцову щеку, глядя, как он бредет мимо нее, скрюченный, злой как черт, глотая слезы, и несет ведро с молоком в холодильную камеру, и она словно бы почувствовала через него, каково это, когда ты стар, когда тебе неуютно живется, когда жизнь тебя обманула и скрутила в баранку и осточертела тебе до смерти. Словно вдруг опомнившись, она пошла за ним и сказала ему в спину:

– Па, я была не права.

– Ясно, не права, – бросил он ей через плечо.

– Послушай, – торопясь проговорила она, – давай я тебе ужинать приготовлю.

Обычно он ходил медленно, но сейчас ей чуть не бегом пришлось бежать за ним вдогонку. Сгорбившись и отклонившись в сторону, в противовес полному ведру молока, он шел вперед скоро и ровно, как накренившийся одним колесом в борозде трактор. Можно подумать, что тащит целую тонну. А в складках щек блестели влажные следы слез, добавляя ему злости.

– Не станешь ты мне ужин готовить, – отозвался он, – как увидишь, что я там сделал.

– Ты ее не тронул, отец? – Но даже это она теперь спросила, не укоряя.

– Да нет, что ты.

– Я приготовлю ужин.

Они теперь подымались по ступенькам. Лестница была узкая, Джинни пришлось отстать.

– Не надо, я не хочу, – ответил он. Немного молока выплеснулось из ведра, и сразу же побурело на ступеньке. Он толкнул дверь. В холодильной камере горел яркий свет, чистота, порядок, в ледяном воздухе запах каких-то сильно действующих моющих препаратов. Он сдвинул крышку с молочного бака из нержавеющей стали, обеими руками поднял ведро и вылил молоко.

– Не хочешь, чтобы я приготовила ужин?

– Нечестно получится, – пояснил он. – Даст мне преимущество.

– Да ты о чем?

Он сузил глаза, блеснувшие в слепяще ярком свете ламп холодной, льдистой синевой.

– Мы воюем брюхо против брюха, понятно? – Он мельком ухмыльнулся, хотя был по-прежнему зол и несчастен. – Салли там у себя объявила голодовку, хочет доказать, если сумеет, что мне без нее не прожить, хочет меня за горло взять, наподобие того, как профсоюзы держат нанимателей. Ну что ж, очень хорошо. Посмотрим, кто в ком нуждается! Только, могу вас уверить, я ее, вашу тетку Салли, пересижу, это уж точно, если она, конечно, не вздумает мошенничать. И для верности, чтобы знать, что она ночью не проберется ко мне на кухню воровать пищу, будто крыса в амбаре, и тем нарушит уговор, я принимаю свои особые меры, чтобы уж она наверняка сидела невылазно у себя в комнате, раз уж она провозгласила такое свое намерение.

– Вы что, так и уговорились обо всем этом? – спросила Джинни.

– Не на словах, – ответил он. – Но мы с Салли не первый год друг друга знаем. – Он завинтил крышку бака и потопал к двери. Как раз в эту минуту на пороге появились Льюис и Дикки. Он отступил в сторону, чтобы дать им пройти, и они тоже отступили, чтобы дать пройти ему. – Ну, идите, – распорядился он, и они послушно вошли.

Джинни продолжала:

– Отец, ведь если я приготовлю тебе ужин, только скорее все разрешится. Она увидит, что и без нее найдется кому за тобой ухаживать.

Он мгновение стоял молча, слегка повернув к ней голову.

– Ты намерена кормить меня постоянно, пока у меня хватит упрямства жить на ферме?

Она покраснела.

– Нет, конечно. Ты ведь сам знаешь, как это далеко.

Она уже вытаскивала сигареты; в холодильной камере курить разрешалось, здесь нечему гореть.

– Ну, а тогда это нечестно. Нет уж, я ее сам одолею, вот увидишь!

Он пошел вниз в полутьму, к чуханью доильных аппаратов и океанскому рокоту коровьих жующих челюстей. И не сказал больше ни слова.

– Вот упрямый старик, – произнес Льюис, обращаясь к лампе под потолком.

– Отец, – позвала Джинни. – Дай мне ключ от дома!

Старик остановился, поставил ведро и, придерживая левой рукой штанину ниже кармана, правой выудил из него ключ.

Снаружи, к их удивлению, было уже темно. Вызвездило. Наверху в доме свет был только в одном окне: у тети Салли. Из-под ног шарахнулась курица, задрала голову и проговорила что-то непонятное.

Тетя Салли сидела у себя в комнате уже два дня и две ночи и не имела, как думала Джинни, маковой росинки во рту, а вот поди ж ты, не смирялась. Наоборот, еще больше заупрямилась и даже не отвечала, когда ее окликали. Иногда, чтобы позлить, тихонько напевала. Отец может говорить что хочет, но все-таки тут определенно признаки старческого слабоумия. Разве нормально она себя ведет? Да и он, надо сказать, тоже. Поднявшись на несколько ступенек, Джинни боковым зрением заметила западню, и была так потрясена, что чуть не упала. Упала бы, наверное, если бы Льюис, поднимаясь следом, не успел протянуть руку и поддержать ее.