Семья Зитаров. Том 1 - Вилис Лацис

Имя брата было Ансис — одно из самых распространенных в Курземе имен. Если бы он не назывался Ансисом, то, вероятно, его звали бы Фрицем или Жаном, потому что почти в каждой семье их местности были мужчины с одним из этих имен. Рано потеряв отца, он после призыва брата в армию оказался единственным представителем мужского пола в семье.

У Валтеров из всего имущества остались лошадь с упряжью, корова, одежда, необходимая посуда, мешок пшеницы и два копченых свиных окорока. Кое-что из мебели дали Зитары, скамейку и стол Ансис сколотил сам, и они начали новую жизнь под чужой кровлей; обрабатывали чужие поля и не переставали думать о своей покинутой земле, где, вероятно, уже пора убирать пшеницу и где наливаются ранние сорта яблок. Брат и сестра легче переносили положение изгнанников и скоро освоились с незнакомой обстановкой. Не так было с матерью. Ее часто видели с покрасневшими глазами, и всякий намек на утраченное, всякое воспоминание о родном доме вызывали слезы. Главой семьи и хозяином стал Ансис, хотя ему было только восемнадцать лет.

Ансис устроился на строительстве военной дороги. На лошади он зарабатывал три рубля в день. Четвертый рубль зарабатывала Сармите. О нужде, по крайней мере в данный момент, говорить не приходилось. Но человеку, привыкшему работать в своем хозяйстве, всякий труд под надзором чужого кажется мучительным. Вот почему Сармите, возвращаясь вечером с работы, выглядела такой подавленной и печальной. У Карла при виде ее всякий раз появлялась какая-то странная боль, сочувствие и жалость; хотелось сказать что-нибудь хорошее, сердечное, сделать так, чтобы она опять стала улыбаться. Но ни одного подходящего слова не приходило ему на ум, несмотря на то, что он был смелым и предприимчивым юношей, после отъезда Ингуса ставшим любимцем и гордостью отца. Моложе Эрнеста, он перерос его почти на полголовы и мог гордиться крепким станом и плечами будущего атлета, которые уже сейчас придавали ему мужественную осанку, а всем движениям и действиям — спокойную медлительную важность, происходившую от сознания силы. В реальном училище он считался силачом, в борьбе не имел равных. Ему ничего не стоило одному столкнуть с берега в воду большую рыбацкую лодку.

Гимназистки, с которыми Карла знакомили школьные товарищи, считали его неуклюжим, застенчивым и гордым. Вернувшись в Зитары, он опять привез полный ящик разных книг; среди них было немало таких, которые следовало прятать, чтобы не иметь неприятностей с полицией.

То, что чувствовал Карл и о чем мечтал в тиши своей комнаты на втором этаже, казалось ему настолько дерзким и невероятным, что он не смел думать об этом в присутствии других, опасаясь выдать тайну каким-нибудь невольным движением или выражением лица. И все же он однажды проговорился.

Как-то вечером они с Эрнестом шли домой с покоса. Сармите с Ансисом как раз в это время возвращались с дорожных работ. Карл, приветствуя их, издали кивнул головой и зашагал рядом с братом. Эрнест проводил Сармите долгим, восхищенным взглядом, затем подтолкнул брата локтем:

— Толковая девчонка, не правда ли?

— Кто? — Карл вздрогнул.

— Да вот эта курземка. Симпатичное создание. Надо будет, пожалуй, приударить… — он многозначительно ухмыльнулся.

Карл потемневшими глазами взглянул на него, затем остановился и с такой силой опустил руку на плечо Эрнеста, что тот под тяжестью ее осел, и произнес:

— Попробуй! Только попробуй!

И все. Но это было сказано так выразительно и недвусмысленно, что с тех пор Эрнест в присутствии брата боялся не только заговорить с Сармите, но даже взглянуть в ее сторону.

…Потому ли, что не были еще забыты совместные игры вдвоем, или потому, что прошлую зиму оба прожили в одной комнатке вдали от родного дома, но этим летом Карл с Янкой часто бывали вместе: и на сенокосе, и на рыбной ловле, и в часы досуга. Казалось, их объединяет не только родство, но и общие мысли и стремления. По вечерам они до глубокой ночи беседовали в своей комнатке, иногда настолько громко, что кое-что мог расслышать и спавший за стеной Эрнест. О литературе, о писателях и книгах братья всегда говорили горячо и взволнованно. Эрнеста эти вопросы не интересовали, и он не прислушивался. Но когда Карл переходил на шепот и так же тихо отвечал ему Янка, Эрнест поднимался с кровати и прижимался ухом к стене: может быть, они говорят о девушках? Жаль, ничего не слышно.

Эрнеста не волновал гул, похожий на отдаленные раскаты грома, доносившийся тихими вечерами с южной стороны. Не интересовали его и свежие журналы, привезенные Карлом из Риги: иллюстрации и текст этих журналов обжигали раскаленным дыханием войны. Рядом со снимками из жизни беженцев помещались фотографии, на которых видны были войска, изображения павших и награжденных воинов, трофеев, картины боев, лица добровольцев-юношей, подростков и женщин.

А над Ригой уже появились немецкие аэропланы. Батареи из Юглы и Милгрависа обстреливали их, и западнее, на берегу Даугавы, грохотали пушки. Вдоль моря рыли траншеи и строили дороги военного значения. А в ресторанах Риги царские офицеры кутили с прекрасными куртизанками, сердца которых трепетали при мысли об «избранной» нации и ее «кайзере» с надменно торчащими кверху усами. Рига кишела шпионами. Судя по событиям на фронте, недалек был день, когда Видземе предстояло познать участь многострадальной Курземе. Сердца латышских крупных усадьбовладельцев, фабрикантов, домовладельцев и торговцев сжимались в недобром предчувствии того, что немецкие завоеватели присвоят их имущество, будут хозяйничать в их домах, а все доходы с отобранных фабрик и магазинов пойдут в карманы завоевателей. Те, у кого источники благосостояния находились в Курземе и кто теперь томился в Риге и Видземе, мечтали о возврате своего состояния и с нетерпением ожидали, когда же, наконец, царская армия перейдет в наступление и освободит Курземе от войск Вильгельма II.

Латышские богачи еще не забыли революционной бури 1905 года и дрожали от страха и черной ненависти при мысли о том, что и эта война, так же как русско-японская, может закончиться революцией. Они не желали терять ничего из того, что принадлежало им сегодня, каким бы путем оно ни было приобретено. Они жаждали военной добычи, облизывались в предвкушении ее, и не было предела их алчности. Латышская буржуазия и ее представители в Государственной Думе в лице Голдманиса и Залитиса любой ценой старались заработать себе экономический и политический капитал, выслужиться перед самодержавием, пусть даже за счет всего латышского народа. Головы людей, подобных Голдманису и Залитису, кружили мечты о высоких государственных должностях под сенью двуглавого орла. Возможно, они уже воображали себя в дворянском звании с грудью, увешанной орденами.

Вскоре стало известно об успешных боях двух латышских ополченских батальонов с превосходящими силами германской кавалерии в апреле 1915 года под Плунгянами и Елгавой. Это явилось великолепным предлогом для развертывания шовинистической шумихи, и латышская буржуазия не замедлила этим воспользоваться. Ссылаясь на успехи ополченских батальонов, буржуазная печать «патриотически» завывала: если латышам разрешат создать добровольческие воинские части, то неприятель очень скоро будет изгнан из Курземе! Голдманис с Залитисом, побуждаемые латышской национальной буржуазией, поспешили обратиться с соответствующим предложением к высшему военному командованию. И вот, 29 мая 1915 года верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич дал согласие на организацию латышских добровольческих подразделений. Через несколько недель, когда были разработаны условия организации добровольческих батальонов, члены Государственной думы Голдманис и Залитис обратились к латышскому народу с крикливым, фарисейским, насквозь националистическим воззванием:

— «Собирайтесь под латышские знамена!

…Спустя 700 лет снова решается наша судьба… Верьте в несокрушимую мощь России, верьте в светлое будущее латышского народа. Объединимся под своими народными знаменами, осененными двуглавым орлом!.. Теперь или никогда!»

Карл прочел в газете воззвание, состряпанное латвийской буржуазией, и так же, как многие другие юноши, забыл, что за этим призывом скрывается голый коммерческий расчет состоятельных соотечественников: кровью народа заслужить признательность самодержавия и после войны получить из рук царя какое-то подобие автономии, что даст возможность национальной буржуазии совершать выгодные политические и коммерческие сделки. Карл понимал, что если не сейчас, то вскоре его мобилизуют и он рано или поздно угодит на фронт. К тому же иллюзорная перспектива изменить судьбы народа, при условии если латышские воины выступят с оружием в руках в открытой борьбе против извечного врага, была настолько заманчива, что юноша не мог не поддаться соблазну.