Серое, белое, голубое - Маргрит Моор

Женщина перевела взгляд с булавок на Нелли и спросила:

— Какая вам больше нравится? С круглым камнем или с овальным?

Нелли одну за другой достала из бархата булавки. Она разложила их на ладони для сравнения.

— Я бы лично выбрала овальную.

Женщина чуть склонила голову набок. Глубоко вздохнула.

— Тогда я беру эту.

— Хорошо. Я ее для вас очень красиво запакую.

Нелли одарила покупательницу улыбкой, полной сердечного участия.

5

Не имеет смысла дольше лежать. Сегодняшний день наступит, пройдет и станет просто еще одним беспокойным днем, подобным двум-трем предыдущим. Уже почти полдевятого. Если я сейчас не встану, у меня целый день будет головная боль и, когда вскоре я усядусь в первом ряду в церкви, плывущие перед глазами черные круги помешают мне разглядеть Магду, вспомнить ее лицо и красивые белокурые волосы, как это не удавалось мне целую неделю: наваждение какое-то, всю эту неделю Магда была не Магдой, а просто неизвестной женщиной, и с ней произошло такое, во что невозможно поверить.

Нелли выбирается из постели, идет к слегка колышущимся шторам и раскрывает их. День сегодня дождливый. От струй воздуха, которые попадают в комнату, у нее мурашки бегут по телу. Это то, что надо, пора встряхнуться как следует. Она отступает в сторону от серого пейзажа, потягивается, зевает, спускает с плеч бретельки и подхватывает соскользнувшую рубашку ногой. Смотрит на себя в зеркало, видит мешки под глазами. Она находит, что выглядит ужасно, что глаза у нее бегают, и это ей совсем не нравится. Она зачерпывает двумя руками воду из умывальника и плещет себе в лицо. Вдруг ее осенило: надену темно-синее платье. Она роется в шкафу, находит шелковое платье, которое не носила уже несколько лет. Длинные рукава застегиваются у кисти на пуговки, юбка чересчур прямая, на какую-то долю секунды она вспомнила воскресные дни в юности: нарядилась, как велели, но чувствуешь себя не в своей тарелке. Пойду позавтракаю, думает она, посмотрю, куда подевались Эрик и Габи.

Она поднимает голову, прислушиваясь. С улицы доносится лай. Это пес Магды Анатоль, его отчаянный лай всегда меня раздражал. Она выглядывает в окно и видит на террасе Эрика с тремя собаками. Они что, ходили на прогулку в дюны? Все они кажутся какими-то измочаленными. Анатоля я еще могу оставить, если понадобится, даже насовсем. Но этих маленьких дряней?

Ей не удается так запросто, раз — и готово, оторвать взгляд от мужа и трех собак. Вся группа излучает мистическое единение. Она посмотрела на когтистые лапки и львиные мордочки собачек пекинес, на позу безнадежного ожидания, которую принял черный терьер, и, наконец, на своего мужа. Эрик сидит, скрючившись, на выступе балюстрады, штанины брюк засунуты в сапоги. Удивляясь, она приходит к следующему выводу: он очень, очень сильно подавлен! И такой уже с понедельника. Вот он немного наклонился вперед. Сложил губы трубочкой и вскинул брови. За все время их супружества ей не часто приходилось видеть его таким. Он поднимает глаза и, потрясенный, открывает рот: в небе парит чайка. Эрик совершенно вышел из строя, с тех пор как обнаружил в понедельник эту кошмарную пару: Роберта, друга детства, ставшего убийцей-маньяком, и Магду, женщину, которая, насколько мне известно, ему никогда особенно не нравилась, в самом нелепом виде, в котором только может быть человек, — мертвой.

Что там в действительности произошло, наверное, никто никогда не узнает. Идет расследование. Но некоторые факты уже установлены. Трагедия — убийство — произошла в начале ночи, когда все еще стояла невыносимая духота, а гроза, которая вот уже несколько часов кряду висела над поселком, одному Богу известно почему, задерживалась.

Мы, то есть Эрик и я, в тот вечер были у них в гостях, проговорили, наверное, часов до одиннадцати, сидели на улице, на площадке перед кухней. Роберт был мрачен и молчалив, почти что груб, как и обычно с ним это бывало в последнее время. Он почти никак себя не проявлял, только пил, потел и смотрел в сторону деревьев на Старой Морской улице, на каштаны, кроны которых, казалось, в сумерках становились все гуще и тяжеловесней. Я тоже места себе не находила в этой давящей атмосфере, можно было подумать, что приближающаяся ночь постепенно выдавливает из воздуха весь кислород.

Единственной среди нас, кто вел себя как ни в чем не бывало, оставалась Магда — свежая, оживленная, она каждый раз извинялась за пустой по ее недосмотру бокал. «Как там Габи? — спрашивала она. — Наверное, страдает от жары? Вчера мы написали в обсерваторию Питтсбурга, интересно, каков будет ответ?» На ней был очень короткий сарафанчик, ноги блестели от крема для загара, ногти на ногах намазаны лаком. Помнится, ее манера себя вести меня раздражала, возможно, я просто слишком устала, была как выжатый лимон, во всяком случае, вела себя не слишком-то любезно и обрадовалась, когда Эрик поднялся с места, чтобы идти домой. Роберт не отреагировал на наше прощание, только закрыл глаза да поднес ко рту почти догоревший окурок. Магда проводила нас до калитки. Она наклонилась, открывая ее, — волосы упали ей на плечи — и выпустила нас. Последней я видела ее руку, она махала нам на прощание, выделяясь в свете уличного фонаря белым пятном на фоне деревьев.

Доказано также, что после нашего ухода они еще немного посидели, все там же, в неоновом свете, открыли новую пачку сигарет, ее обнаружили утром на неубранной террасе вместе с разбитыми стаканами. Входная дверь оставалась незапертой. Собака, промокшая до нитки, бродила по саду. В какой-то момент они поднялись наверх, в коридоре и в спальне продолжал гореть свет. И вот те мгновения, вокруг которых, весь сыр-бор, мгновения, каждое из которых взятое в отдельности, может показаться причудливым, нелогичным и даже отчасти инфантильным, но вместе они составляют неотвратимую судьбу. Как мне кажется, Магда так до самого конца и не открыла рта.

Больше всего удивляет орудие убийства. Наверное, Роберт, улучив минуту, спустился вниз и выудил эту вещь из шкафа со всяким старьем. Тибетский кинжал, возможно, освященный, возможно, проклятый, который когда-то лежал на столе у его отца в качестве ножа для писем. Элегантный предмет, длинный, узкий, острый, как скальпель, не произвел впечатления на Роберта и Магду, они его забросили и забыли. Магда умерла не сразу, она еще попыталась сползти с кровати. С тяжелыми ранами в области сердца и легких, смертельно бледная, она соскользнула на пол, удивляясь густой, теплой, липкой влаге, что пропитывала ее нижнюю юбку. В попытке перевернуться она вытянула вперед руку и сразу закашлялась. Почувствовала странную пустоту и легкость в голове и закрыла глаза. Медленно, но неотвратимо подкралась тишина. Даже с улицы не доносилось ни звука. И вот разразилась гроза. С театральностью, в которую сам не верил, Роберт попытался перерезать себе вены.

Жить бок о бок с женщиной-загадкой, которая, оставаясь всегда в отличном расположении духа, расчесывает волосы и убирается в доме… Когда он возвращается домой, она хочет узнать все подробности о сделках на АО «Ноорт», а чуть позже за столом, за бокалом вина, она болтает, не остановишь, о том, как прошел день у нее: купила туфли, переводила статью по аэродинамике, плакала, потрясенная сообщением из газеты в рубрике «Зарубежные новости». Постепенно ситуация становится невыносимой. Своим молчанием она испытывает его терпение. Оно сводит его с ума, заставляет беситься от злости. Он все больше убеждается в том, что, если не сумеет разрушить это молчание, если ему не удастся восстановить эти два исчезнувших года, проникнуть в их тайну и найти им место в своей картине мира, жизнь ему будет не в жизнь.

Ее отстраненность… холодность… эту возмутительную наглость не прошибешь!..

В 1972 году, где-то под Рождество, она впервые узнала о новом методе лечения, Габи тогда исполнилось девять лет. Результаты были ошеломляющие. Дети, которые до этого никогда не смотрели своим матерям в глаза, улыбались им, ощупывали их губы, подражали их гримасам.

Вскоре она уже сидела в приемной у врача вместе с Габи, который шипел и размахивал руками. За окном шел снег, а здесь, внутри, росли тропические растения. Ее учащенный пульс стал приходить в норму по мере того, как она слушала объяснение женщины-психолога, изучившей этот метод лечения в Америке. Считается, что ребенок, которому в первые после родов часы мать не посмотрела в глаза — не думайте, что новорожденные слепы, — и не погладила, очень спокойно и нежно, по грудке, животику, голове и спинке, — такой малыш чувствует себя отверженным себе подобными существами и возвращается в мир неодушевленных предметов.

К лечению приступили на той же неделе: Нелли обнимает, очень крепко, свое дитя. Она лежит на матраце в полутемной комнате, сняв туфли, в расстегнутой блузке, и с силой тянет мальчика к себе, он упирается. Почти голый, в одних трусах, он изгибает спину, вытягивает ноги, выкручивается, принимая самые невероятные позы. Она не сдается. Неважно, откуда это берется — она слышит скрежет зубов, видит испуганное выражение на детском лице: ах! ему страшно! — она снова применяет силу. Чтобы справиться с его окрепшим телом, она заводит ему руки за спину, выворачивает их так, что ему больно. Ей жалко его, ее любовь не убавилась ни на гран, но агрессия, присущая ей страсть к подавлению, почуяла запах матраца, замкнутого пространства, страха и безошибочно узнала поле своего сражения.