Серое, белое, голубое - Маргрит Моор

Январской ночью Нелли кладет руки себе на внутреннюю поверхность бедер, ее ноги, согнутые в коленях, широко разведены в стороны. Обхватывает себя руками. После дружеского визита длиной в целый вечер, когда ей то и дело приходилось вставать то за сливками, то за вилочками для торта, радуясь про себя тому, что Эрик и Роберт все время сами поддерживали беседу, а новая подруга не понимала ни слова по-голландски, она наконец улеглась в своей кровати на спину. За окнами бушует снежный буран, но в помещении маленькой виллы витает аромат раскаленных поленьев. Проведя долгие часы в покорности и терпении, поздоровавшись с доктором и медсестрой с припорошенными снегом волосами, взяв руку мужа в свою и выражая глухой протест против боли (впрочем, потом она скажет: «Ну, это еще было терпимо!»), зажмурившись и сжав зубы, Нелли согнулась и изо всей силы натужилась. В следующее мгновенье она поняла, что ее ребенок родился.

Мать с удивлением рассматривала его ручки.

— Что же это с ручками? — вырвалось у нее невольно.

Младенца поместили в заботливо подложенную ею руку. Его толстенькое тельце слегка обтерли и принесли ей завернутым в полотенце: сын, чудный ребенок, он недавно громко закричал, на ручках и ножках у него по пять пальчиков.

Медсестра, все еще с тазиком в руках, обернулась к Нелли.

— Да уж, — сказала она, — я правда не видела, чтобы младенцы так делали. — Ее лицо приняло умиленное выражение.

Нелли ловила взгляд мужа.

— Эрик!

Он сидел на стуле возле ее кровати. По его отсутствующему взгляду она поняла, что он еще не совсем оправился после пережитого в минувшие часы. Сама она уже совершенно пришла в себя. Покуда врач возился с нитками, накладывал ей последний шов, она уже не чувствовала ни боли, ни усталости, ее лишь удивляло, что мирно спящий ребенок сплел ручки с такой силой, что пальчики из-за пережатия сосудов посинели.

— Эрик! — еще раз окликнула она мужа.

Он поднялся, словно спросонья, потянулся и засопел носом, она видела, что он старается прийти в себя. Затем он наклонился вперед и стал распутывать сплетенные в клубок пальчики сына, разгибал один за другим, покуда не удалось их расцепить. Потом он брал поочередно правую и левую ручку и долго разминал и массировал их, до тех пор, пока они не приняли нормальный цвет.

— Так-то лучше, — сказал он, укладывая ручки на пеленку, в которую был завернут ребенок. — Намного лучше, правда, сынок?

Несколько секунд Нелли и Эрик смотрели на две маленькие морские звездочки. Но они и опомниться не успели, как руки вдруг снова поползли вверх, навстречу друг другу и с магнетической силой сплелись воедино.

— Всего несколько деньков, и это прекратится, — сказал врач, который тем временем закончил свое занятие и тоже обратил внимание на странное явление.

Но ничего не прекратилось. Малыш, крепенький, темноволосый и спокойный, как ангел — он спал, даже когда его купали, — стоял на своем. Ночью, днем, на весах и во время кормления. Когда в минуты переодевания ему приходилось мириться с тем, что цепь, связывавшую его с самим собой, на мгновенье разрывали, он откидывал головку назад, изгибал спинку и застывал. Так же было и когда, по прошествии суток, его приложили к материнской груди. Он отказывался и не понимал, чего от него хотят. Обливаясь потом, теряя мужество, Нелли продолжала прижимать к себе ребенка, молоко у нее лилось потоком. Попробуем давать из бутылочки, решила она через два дня. Теперь малыш лежал рядом с ней, отдельно, она раскрыла ему ротик, он принял большую упругую соску, пахнущую резиной, но пить не стал. Она увеличила в соске дырочки. Побледневшая от волнений, она вздохнула с облегчением, когда увидела, что произошло: он понял, что умеет пить, что наконец научился глотать снятое коровье молоко, которое само попадало ему в рот. Ну, теперь все наладится, подумала она, он будет расти, его жизнь началась. Она туго перетягивала груди, клала на них ребенка и раз пять-шесть в день наслаждалась, наблюдая, как он пьет, лежа на голубом банном полотенце, запахом детского питания, зимним солнцем и той божественной поспешностью, с которой он глотал, все это время его темные глаза со стеклянным блеском были прикованы к некоей точке над ее головой. «А вдруг он слепой?» — прошептала она однажды, обращаясь к мужу.

Эрик — сам он так не думал — обследовал по ее настоянию глаза ребенка. Он уложил его на комод и заявил, что не видит никаких отклонений. «Зрачок реагирует на свет, — говорил он, обращаясь к жене, — и нет никакого намека на помутнение роговой оболочки». Нелли слушала. Слушала и смотрела любознательно и благодарно на своего мужа, который, стоя посреди спальни, похоже, получал удовольствие от лекции о механизме поглощения света сетчаткой глаза и различиях между светом и образом. «Свет, — говорил он, — мы воспринимаем глазами, образ — разумом». Наконец он перевел взгляд с младенца на нее и с терпеливой профессиональной улыбкой на лице сказал: «Как и что он воспринимает, мы с тобой, Нелли, не знаем. Глаза — это проводники, они передают в мозг только то, что сознание считает важным».

Вот ложка. Вот коробка с обувью. Теннисная ракетка. Угол шкафа для белья. Угол камина. Свет, отражающийся на потолке. Он не слепой, он переводит глаза с предмета на предмет. Спустя, наверное, три месяца она склонилась над колыбелькой, просто чтобы посмотреть, как там ребенок. Он лежал как обычно, отведя глаза в сторону, и вдруг впервые в жизни рассмеялся. Он двигал крошечными губками, всем своим личиком и даже агукал. Она посмотрела туда, куда был направлен его взгляд, испуганная, не веря собственным глазам. Никелированная поверхность фена в ее левой руке переливалась в лучах солнца.

Однажды она шла мимо магазина игрушек. Клоуны, плюшевые игрушки, яркие погремушки — все это она уже перепробовала, нет, ничего не помогало, его руки были зажаты. Вдруг взгляд ее упал на двух маленьких мишек, беленьких близнецов, таких очаровательных и пушистых, что она сама не заметила, как очутилась у прилавка.

— Вам для подарка? — спросила продавщица.

Нелли кивнула.

— Мальчику или девочке?

— Мальчику.

Мишек упаковали. Вначале в папиросную бумагу, а затем в подарочную, с цветами, сверху еще украсили голубой ленточкой. Нелли пришла домой. Поставила чай и села за стол. И все тянула, не открывала сверток, наконец достала медвежат и пошла в комнату, где Габи спал как ангелок, наслаждаясь дневным сном. Она расцепила его ручки. Они неподатливы, сопротивляются, спинка изгибается. Она вложила игрушки в его пальчики и придерживала их сверху руками до тех пор, пока не удостоверилась, что его отвращение перед неизвестным, перед пустотой, свободой стало проходить. Когда наконец она неслышно отступила назад, перед глазами у нее все еще стоял младенец, размахивающий ручонками — в каждой по игрушке.

С тех пор он не расставался с этими мишками. Какая блестящая идея! Ребенок рос с этими мишками, то и дело кожа его соприкасалась с искусственным мехом их шкурки, узнавала реальные факты — тепло, мягкость — и одобряла их. Ну и находка! Как все радовались на пятимесячного малыша, который, лежа на спине в манеже, издавал странные звуки, приветствуя своих мишек! Каким трогательным казался этот красивый малыш знакомым при встрече на улице или в магазине, когда, пригнувшись в своей прогулочной коляске, он прижимал их к груди и, казалось, был целиком захвачен ими или один Бог ведает чем еще, потому что, сколько бы ни тыкали его пальцем в живот или щипали за щечку, сколько бы ни совали конфет и печенья, он не выходил из состояния сосредоточенности и всегда смотрел в одну точку, куда-то прямо перед собой.

Даже врач смеялся. По-отечески смеялся. Тот самый врач, на консультацию к которому Нелли пришла полтора года спустя, когда ее сын по-прежнему не умел ползать, ходить и говорить. Сразу почувствовав, что мать неопытна и чересчур тревожна, он сказал: «Некоторые дети не так быстро развиваются».

Она кивнула — ребенок сидел у нее на коленях — и посмотрела в окно. Все окна в кабинете были открыты. Она увидела залитый солнцем сад с посыпанными гравием дорожками, кустами жасмина и павлинами, которые волочили за собой наполовину распущенные хвосты.

У нее в комнатах, в ее доме, даже у нее на руках — всегда и везде этот маленький пришелец, не замечающий различия между миром и собой. Он сидит на полу и играет, открывается дверь, и мгновенно наступает смятение, он принимается скулить по-собачьи. Она несет его на руках, спускаясь вниз по лестнице. К тому, что стены удаляются, а пространство внизу, там, где заворачивает коридор, кружится, он уже привык, но вот его ставят на пол и отпускают, а мама уходит; дрожа от страха, он наблюдает, как удаляются его — ее ноги, его — ее тело, прикрытое голубой юбкой. Как так получается, что с помощью своих сверхчувствительных антенн удается уловить ножки стола, ковер на полу, корзину для мусора, сверкающий каминный экран, что угодно, только не себя — неподвижную точку во всем этом хаосе?