Анатолий Афанасьев Реквием по братве - Анатолий Афанасьев

— Куда же дальше дичать, — хмуро отозвался Санек.

— Любопытно, очень любопытно, — загорелась Люсьен Ивановна и как бы машинально ухватила Санька за плечо, наслав на него облако французских ароматов. — Мнение самих художников для нас исключительно важно…

Продолжая беседу, Люсьен Ивановна ненавязчиво увлекла его к отдельному столику, огороженному от зала расписной ширмой. Таина, подмигнув ему на прощание, исчезла, и мужицкая свита, повинуясь какому-то знаку, тоже отстала, отступила — в шумном зале они остались одни.

Стол накрыт с претензией — розы в хрустальной вазе, пять свечей, множество закусок и питья. Однако Санек чувствовал себя не в своей тарелке. Не его это все, чужое — богатая тусовка, мерцание хрусталя, лики государственных деятелей вперемежку с блатными харями, ломящиеся от халявной жратвы столы и эта элитная потаскуха с васильковыми глазами, бесящаяся с жиру. Век бы сюда не заглядывал, но если рыжая колдунья надумала, ее не переломишь.

— Ничего, если я буду просто называть вас Сашей? — вкрадчиво спросила Люсьен Ивановна.

— Ничего, Люсь, называй как хочешь… Тебе чего налить?

— Того же, что и себе.

— Я водку пью.

— Тогда и мне водки, — красавица бесшабашно махнула рукой. Санек не знал, чего уж такого особенного наплела ей про него Таина, может, сказала, что он двужильный, но в голубых плошках Люсьен Ивановны все явственнее проблескивал огонек нетерпения, словно она недоумевала, почему он медлит. Интересно, сколько ей надо? Он свои возможности оценивал трезво. Часа два-три он ее, конечно, погоняет, но не больше. Он же не эфиоп, который ничем другим заниматься не может. Говорят, у всех чернокожих повальный сухостой, сутками с бабы не слезают. Кто-то ему даже объяснял про особенное устройство ихнего мужицкого приспособления. Будто оно всегда наготове, как у племенного жеребца. Может, врут? Санек не проверял.

Люсьен Ивановна аккуратно опрокинула рюмку, двусмысленно облизала губы, не сводя с него красноречивого взгляда. В расстройстве Санек маханул чуть ли не полный стакан.

— Много можешь выпить, да, Саша?

— Сколько нальют, столько и выпью.

Красавица, улыбаясь, накрыла его руку пухлой ладошкой.

— Настоящий мужчина, да?

— Зависит от закуси, — уточнил Санек.

— Ах, вот оно что! — с лукавой гримасой Люсьен Ивановна наложила на фарфоровое блюдо всего понемногу — ветчины, икры, маринованных мелких огурчиков, красной рыбы, салата, холодечика, красной капусты, буженины, глазастых мидий, сверху опрыснула рубиновым гранатовым соусом, — живописная гора получилась, любо-дорого посмотреть.

— Кушай, Саша, набирайся сил.

Он не стал привередничать, взял вилку, начал методично отправлять в пасть кусок за куском. Жевал сосредоточенно, угрюмо, пару раз солидно отрыгнул. Промежду делом осушил еще грамм двести. Чувствовал, как тоска помаленьку уходит прочь.

Супруга Иноземцева следила за ним с восхищением.

— Саша, ты же настоящий зверюга.

— Люблю поесть, чего скрывать. Особенно на халяву.

— Пожалуйста, расскажи о своем романе.

Вопрос застал его врасплох, хотя Таина научила, как держаться, если речь зайдет о творчестве.

— Чего говорить… будет охота, сама почитаешь.

— Никогда бы не подумала, что ты писатель.

— Почему?

Люсьен Ивановна смутилась.

— Ну, во-первых, такой молоденький… Тебе сколько лет?

— При чем тут это… — Санек вспомнил наставление. — Шолохов моложе меня был. И Лермонтов тоже. Дело же не в возрасте.

— А в чем?

— В таланте, — отрубил Санек. — Или он есть, или нет.

— У тебя он есть?

— Да уж надеюсь.

Люсьен Ивановна поплыла, он хорошо знал это полусонное выражение в женских очах.

— Мне нравится, что ты такой откровенный, даже грубый. Признаюсь, Саша, мне так надоели все эти ломаные, лощеные светские хлыщи… У тебя много было женщин?

— Было несколько штук… Под водочку — самое оно.

— Саша, ты говоришь об этом, как… Разве можно сравнивать?.. Любовь — это высокое чувство. Разве нет?

Санек уже наелся, напился и решил, что больше ждать нечего, все равно ничего хорошего не дождешься.

— Люсь, чего хочу предложить.

— Да, Саша? — голубые очи пылали все ярче.

’ — Давай слиняем из этого бардака.

— Куда?

— Можно ко мне или к тебе. Куда хочешь.

Не отказалась, не загородилась возмущенно руками. В глазах установилось заторможенное, остолбенелое выражение, смысл которого Саньку был понятен. Женщина прислушивалась к себе. Кокетливо прощебетала:

— Конечно, я бы с удовольствием посмотрела, как живут молодые гении, но ведь это не очень удобно. Как мы уйдем? Я же здесь хозяйка.

— Никто внимания не обратит. Все уже ужрались.

— Боже мой, — она опять плотоядно облизнулась, поднесла к губам рюмку. — Как мне нравится с тобой разговаривать. Откуда ты такой взялся?

Он припомнил наставления Таины: особенно не напрягайся, но чем будешь дебилистее, тем лучше. Она любит, чтобы портянками подванивало.

— Я простой парень, Люсьен Ивановна, — сказал он, набычась. — Может, мне тоже культурки не хватает, зато у меня есть красивая мечта.

— Какая, Саша?

— А вот такую классную телку, как ты, хоть разок в руках подержать.

— Сашка, ты пошляк! — не выдержала, расхохоталась: алый язычок так и выныривал изо рта, как жало. Она еще колебалась, но внутренне уже настроилась на маленькую, лихую авантюру. Что ж, он свои бабки у Таины честно отрабатывает.

— Я всегда чего думаю, то и говорю.

— Но как же мы выйдем, дурачок? Вокруг столько глаз.

— Я тебя на улице подожду. У меня тачка возле спортивного шопа. Белый «жигуль»-пикап.

— Как же ты в таком виде сядешь за руль?

— О, правильно, — спохватился Санек. — Винца надо с собой прихватить. И чего-нибудь на закусь. У меня в хате шаром покати.

— Ты сумасшедший — и меня подбиваешь на преступление.

— Брось, Люсьен… Охота тебе с этим дерьмом целый вечер тусоваться? Скука смертная.

— Что ты такое говоришь? — удивилась и надулась. — Какое же это дерьмо? Посмотри, сколько знаменитостей… Саша, это же сливки общества! Ну, ты даешь!

— Сливки? Да у твоих гостей у каждого на лбу по десятку статей из уголовного кодекса.

— Извини, Саша, ты рассуждаешь как самый последний обыватель. Хуже того, как коммунист. Про эти якобы уголовные статьи они как раз и пишут в своих мерзких газетенках, не могут простить. Как не стыдно, Саша! Ты же писатель, интеллигент.

Она порозовела, начинала злиться, это было Саньку ни к чему, но сразу остановиться он не смог.

— При чем тут коммуняки? Ты телек, что ли, не смотришь? Скоро все твои тусовщики сядут на нары. Вместе с президентом. И правильно. Какой-нибудь мужичок с голодухи ломанет ларек, ему тут же десятерик отвесят на полную катушку. А эти всю страну в карман сунули — и вроде ни при чем.

— Ах, даже так? — в ее голосе хрустнул лед, глаза потемнели, и Санек понял, что перегнул палку, мимо дела завелся. Дал задний ход.

— Да ладно, Люсь, шуток, что ли, не понимаешь? Туфта все это.

— Не так уж ты прост, молодое дарование.

— Ладно, проехали… Так мотаем отсюда или нет?

Думал, теперь наверняка откажется, испортил песню, дурак, но Люсьен Ивановна, о чем-то глубоко задумавшись, вдруг стряхнула с себя оцепенение, как тушь с ресниц. Расцвела в прежней, манящей улыбке.

— Что ж, так даже интереснее…

Он не понял, что она имеет в виду.

— Значит, едем, Люсь?

— А охрана? Что им скажу? Муж не разрешает одной на улицу выходить.

— Пошли их на хрен вместе с мужем. Ты же не рабыня. Имеешь право маленько оттянуться.

Она смотрела на него чуть ли не влюбленными глазами.

— Ты всегда такой нахрапистый?

— У меня, когда женщина нравится, все тормоза заклинивает. Сам собой не владею.

— Часто это бывает?

— Раз в неделю обязательно. Но такого, как сегодня, еще не было.

— Я же старовата для тебя?

Вместо ответа он достал из кармана пластиковый пакет, развернул и начал засовывать туда бутылки. Пару тарелок с копченостями упаковал в салфетки — и тоже туда.

— Что ты делаешь, Саша?

— Говорю же, холодильник пустой.

Прежде чем уйти, наклонился и поцеловал ее в губы, слегка прикусив. Мгновенно почувствовал мощную встречную конвульсию. Точно, Галка Скокина. Та от поцелуя заводилась с пол-оборота. Где-то она теперь, бедняжка?

— Миленький, покажи мне свой роман, — капризно попросила Люсьен Ивановна среди ночи.

Санек лежал навзничь, выжатый как лимон, высосанный и распятый. Чего она только с ним не вытворяла за эту ночь, у него сил не осталось сигарету прикурить, зато Люсьен Ивановна — свежая, радостная, как утренний мотылек, и сна ни в одном глазу.