Завтра в тот же час - Эмма Страуб

зависть в чувство превосходства. Две трети всех учеников школы описывали себя как «средний класс», категорию, которая, насколько Элис знала, обычно не имела доступа к частным самолетам, домам на Карибах, коттеджам на Лонг-Айленде или круглосуточной помощи прислуги. Леонард как-то сказал ей, предельно серьезно, что он зарабатывал больше, чем все его друзья, но у них было меньше денег, чем у ее друзей, потому что его доход был, так сказать, их единственным волшебным горшком, а большинство бельведерских детей сидели на том, что успело подгрести под свой зад несколько поколений. Ньюйоркцы всегда были мастерами по части превращения своих ежедневных страданий (вроде таскания тяжелых сумок с продуктами или поездок на метро вместо автомобиля) в ценные преимущества, и Элис превосходно умела находить плюсы в том, что у нее нет родового гнезда в Гринвиче, или лошади, или «рэндж-ровера». А теперь, когда все это у нее, похоже, было – в придачу ко взмокшему Томми Джоффи в их общей спальне, – она просто не знала, что ей делать. Все фильмы про путешествия во времени заканчиваются одинаково: в «Из 13 в 30» Дженна Ринк выходит из дома в подвенечном платье; Билл и Тед сдают свой экзамен по истории; Марти Макфлай получает джип. Камера отдаляется, являя зрителю умиротворяющий крупный план, после чего он уходит в затемнение. В «Братьях времени» Скотт и Джефф в перерывах между миссиями ходили есть свою любимую пиццу. Никто из них не оставался стоять посреди комнаты в пижаме, пытаясь вспомнить свою жизнь.

Дверь в комнату распахнулась и смачно стукнула Элис.

– Ма-а‑ма-а‑чка-а‑а‑а! – К ее икрам прицепилось маленькое тело. Это было похоже на нападение чрезвычайно приветливого осьминога – просто двумя руками так не уцепишься. Элис показалось, что она вот-вот свалится, но, ухватившись за стену, все-таки смогла устоять. Ребенок держался как приколоченный. Элис осторожно опустила руку ему на макушку. Это мальчик или девочка? Она опустилась на колени, чтобы рассмотреть ребенка.

– Кто это тут? – сказала она. Это был мальчик, не тот, с которым она беседовала в школе, но очень похож. У него были такие же глаза – глаза Томми, только на маленьком лице – и густые, красивые волосы. Элис попыталась найти в лице мальчика хоть что-то свое, но не смогла. Это как лестно отозваться о чьем-то сходстве с ребенком и услышать в ответ: «Вообще-то он приемный».

– Кто же это такой? Напомни мне, как тебя зовут? Трактор? Или нет, ксилофон?

Мальчик захихикал.

– Это я, мамочка. Лео. – Он прижался к коленям Элис всем своим маленьким тельцем, тихонько увлекая ее на пол. Несмотря на то что она, судя по всему, произвела на свет двух людей, тело Элис было стройным и подтянутым, таким подтянутым, каким никогда не было. Она прикинула, сколько денег отдала за это личным тренерам, но потом решила, что лучше этого не знать.

– А, точно! – сказала Элис. – Лео. А как зовут твою сестру? Тросточка? Или Зимбабве? – Она чувствовала, как имя крутится у нее в голове, представляла, как буквы проплывают на свои места, точно фигурная лапша в супе. Это были ее дети, никаких сомнений. Ее и Томми. Элис стала матерью. Мамой. Мамочкой. Ее собственная мать в какой-то момент решила, что хочет зваться по имени, потому что настоящая мать всего одна – Гея, Мать Земля. Элис почувствовала, как кожа на шее вспыхнула и пошла пятнами от волнения.

Лео снова захихикал и прижал свои мягкие, влажные ладошки к щекам Элис.

– Какашка, – воскликнул мальчик. Он был такой симпатяга, как херувим с итальянских фресок, Элис нравилось чувствовать кожей его ладошки. Элис не знала, может ли она поговорить с Томми, но она могла поговорить с Лео. В этом она была хороша: опуститься на колени, почувствовать теплое дыхание маленького человека. Лео было примерно года четыре. Нет, точно четыре. Элис это знала. Это было сродни тому, как проснуться в гостиничном номере, не помня, где ты находишься или где находится туалет.

– Не правда, ее зовут не Какашка, – сказала Элис. Лео отцепился от нее и помчался в коридор, тараторя на ходу: «Какашка, Какашка!»

Томми стянул футболку, скомкал и отправил в корзину. На очереди шорты и трусы. Приятно было снова видеть его во взрослом теле, но Элис все равно отвернулась. Это было слишком уж интимно, слишком много обнаженки. Представьте, как кто-то стоит в свете торшера, а потом совершенно неизящно нагибается, чтобы стянуть с себя трусы – это была крайняя степень обнаженности. Секс предполагает близость в прямом смысле, а следовательно – ограниченный обзор. А здесь, стоя в другом конце комнаты, Элис могла разглядеть все. Она зажмурилась и сделала вид, что что-то прилипло к ресницам.

– Ты еще собираешься на пробежку? – спросил Томми. Элис услышала, как он вернулся в ванную, следом послышался шум воды в душе.

– Да, – ответила Элис. Она отчаянно хотела выбраться из этой комнаты и из этой квартиры, ей хотелось вернуться на Помандер. Ей хотелось позвонить отцу. – Ты не напомнишь мне, какие у нас планы на сегодня? У меня голова как в тумане.

– Ты знаешь, я думал, что мне удастся избежать этой проблемы, если я женюсь на ком-то помладше. Мне казалось, что деменция обычно начинается немного позже, – его голос мячиком отскакивал от выложенных плиткой стен.

– Ну прекрати, – сказала Элис. День рождения Томми был всего через неделю после ее. Она всегда об этом помнила, его день рождения всегда маячил на календаре рядом с ее собственным, как будто отмеченный невидимыми чернилами, которые видела только она. Значит, вот так они общаются друг с другом? Элис почувствовала, что как будто еще не вышла из подросткового режима, в котором она не могла прямо говорить о своих чувствах, а была способна лишь прикрываться сарказмом или притворным раздражением. Она глянула на экран телефона: тринадцатое октября. Вчера был ее день рождения. Временной канал выплюнул ее в то же самое время, в котором она туда попала, но в итоге ей удалось хотя бы частично вытолкнуть машину из колеи. Элис хотелось позвонить отцу, но ее одолевал страх. Ей хотелось позвонить Сэм, но ее одолевал страх. Но главным образом ей хотелось сделать и то и другое без свидетелей, потому что она не знала наверняка, как обстоят дела, и не считала себя достаточно хорошей актрисой, чтобы изобразить нужную реакцию. Если с отцом все в порядке, предполагается, что она об этом знает. Если он умер, она наверняка должна знать и об этом тоже. Но пока что Элис не знала ничего.