СТРУНА ИСТОРИИ - ГУМИЛЕВ Николаевич

Но поскольку пассионарность была, и она продолжала расти… (ничего не слышно на пленке, так как Л. Н. подошел к графику «Изменение пассионарности в системе» и показывает фазу подъёма пассионарности. — Прим. ред.), и поскольку это — пассионарные люди, то они мечтали действовать, а действовать стало где? — Негде. И — деятельность эта стала проявляться в таких довольно уродливых формах.

Началось это все еще с Константина. Константин сказал, что, конечно, он Церковь допускает. Соборы допускает, чтобы они собирались и обсуждали, но он, как император, желает присутствовать на этих Соборах,[277] для того чтобы смотреть, чтобы не было какого-нибудь государственного непорядка. А он же язычник, его нельзя было допустить, тогда ему дали чин дьякона, с тем чтобы (правда, все-таки самый младший чин), чтобы на этом основании он имел право быть допущен на Собор.[278] Император всей Империи! Ну, Константин был человек практичный, он сказал, что ему все равно. А христиане африканские, наиболее горячие, заявили: «Ничего подобного! Какое дело Императору до Церкви! Мы сами по себе, он сам по себе! В гражданских делах мы ему подчиняемся, а к нам пусть не лезет!»

Это кричал епископ, то ли дьякон Карфагенской церкви — Донат. И отсюда его последователей называли донатисты.[279] Так как умеренные были, как всегда, в большинстве, — то программа Доната не прошла и создала Первый раскол в христианской церкви. Донатисты заявили, что новый порядок их не устраивает, — мученической-то смерти уже нет. Поэтому они создали такие группы или банды, которые ходили по дорогам около Карфагена, там, в Африке, находили какого-нибудь приезжего путника, окружали его и говорили: «Убей нас во имя Христа!»

Тот говорит: «Да вы что? С ума сошли, что ли, спятили? Я мухи-то не убью, курицы зарезать не могу, а чтобы я людей убил? Отойдите от меня!»

«Э-э, — говорили они, — тебе мало не будет! Из тебя будет сейчас котлета, если ты только нас не убьешь!»

Ему ничего не оставалось делать, как брать у них из рук дубину и бить по темечку. Они падали, умирали и считали, что они идут в Рай.

Менее трагические, я бы сказал, и уродливые формы эта повышенная пассионарность, при определенной конфессиональной доминанте, приняла в Египте. Там, правда, не требовали, чтобы их убивали, но говорили: «Нет. Мы откажемся от судьбы, которая нас привлекает. Мы всего хотим! Мы хотим этой вкусной пиши, хотим это сладкое вино, мы хотим этих милых женщин, мы хотим читать этих бессмертных поэтов, а христианам этого нельзя. Все! Уходим в пустыню!»

Уходили в Фиваиду, в Верхний Египет и сидели там, на крайне постной пище. Кусок хлеба и немножко воды, с тем чтобы убить свою плоть. А там, чтобы не искушаться, велели наполовину себя в землю закапывать, чтобы не было действительно соблазна, и следить, чтобы (искушение. — Ред.) тайно не было осуществлено. Так зародились монахи Фиваиды.

Ну, было ли это плохо или хорошо? Я бы сказал, с точки зрения нашей географической, то есть охраны природы и с точки зрения гуманной, — это было очень хорошо. Потому что, если бы этих страшных, оголтелых пассионариев да выпустить на природу и среди людей, то они бы таких дров наломали, что лучше пусть так.

И даже те, кто там не сидели, они немедленно развили деятельность, которая отнюдь не пошла на пользу ни им, ни Церкви, ни Византийской империи, и вообще — никому.

Они начали проповедовать разные учения. Вот, например, в Александрии появился один пресвитер, священник Арий,[280] очень образованный человек, который сказал, что есть Бог Отец и Бог Сын, значит, Отец раньше, Сын позже, — Сын меньше, чем Отец.

«А, — сказали ему. — Ты что, хулишь Господа Бога нашего?»

«Ничего подобного. Отец и Сын — это просто названия, которые мы на нашем бедном языке даем. А они — равны».

Ну, казалось бы, поспорили и разошлись! Н-е-т! Свалка, междоусобная война, аресты, доносы, наушничество.[281] Первых императоров (императоров-христиан, наследников Константина Великого. — Прим. Ред.) обратили в арианство, они начали преследовать противников Ария. Потом император Феодосии оказался связан с противниками Ария (по знакомству, конечно), — поддержал православных, которые победили ариан. Арианство было распространено среди готов, вандалов, бургундов — вообще германских племен. То есть они оказались разной веры, и все из-за такого, я бы сказал, абстрактного спора.

Но когда с арианами кончили,[282] казалось бы, успокоились? Ничего подобного! Возник спор о том, — Христос имеет одно тело или два? Божественное и человеческое или только одно — божественное?[283] (О том, что одно — человеческое, об этом и разговора быть не могло. Была в III в. такая идея у Павла Самосатского, но о ней не стали разговаривать.) А тут еще начался спор: Дева Мария, она кто — Богородица или Христородица?

Друзья мои, — созвали Собор в Эфесе в 449 г.! Большинство стояло за то, что два тела и вообще, так сказать, ничего особенного. Но туда приехали египетские монахи, вот эти самые — из Фиваиды, в рясах из верблюжьей шерсти, надетых на голое тело, подпоясанные веревками, и вот с такими большими топорами, которые бегали по Эфесу и кричали: «Кто признает два тела в Господе нашем, того мы сейчас рассечем насмерть!»

Ну, начались заседания Собора, монахи ворвались туда, переломали писцам пальцы. Митрополита загнали под стол и забили ногами, стражу разогнали. Создался такой кошмар, что пришлось перестраивать весь Собор и переносить его поближе к столице в Халкидон,[285] отобрать депутатов специально по спискам, окружить это войсками и — принять решение, которое вот сейчас лежит в основе христианской церкви, что вызвало отпадение Египта (египетской церкви. — Ред.), и они передались арабам. (Скажите, пожалуйста, сколько времени?) А вот это — издержки пассионарного подъёма.

Зато когда Западная Римская империя, где не было такого подъёма, стала легкой добычей варваров,[286] повторяю — потрясающе легкой. Восточная (Римская империя. — Ред.), включавшая в себя Балканский полуостров. Малую Азию и Сирию с Египтом, удержалась, сохранила большую часть своих границ, с небольшими потерями (Сирию потеряли, потеряли и Африку[287]), но зато там христианская церковь получила все права под властью арабских халифов. Хотя было известно, что она совершенно самостоятельна, что она доказала, что она монофизитская, что одно тело в Христе и поэтому она не зависит от Византии. Но ведь это было известно и раньше!

Но тут самое главное, что нужно понять, что в истории этносов, в отличие от истории социальной, вред и польза не имеют никакого значения. Эти понятия здесь вообще не фигурируют, — также как в термодинамике положительная и отрицательная энтропия — в общем, не говорят, что одна лучше, а другая хуже. Это явления природы, которые мы наблюдаем, исследуя историю как статистический процесс.

Из всех этих религиозных споров, если кто-нибудь и выиграл, так только — языческие философы, которых христиане, боровшиеся между собой, оставили в Афинах без внимания. И те обучали философии Платона и Аристотеля до того, как начали утихать страсти. А начали они утихать в VI в., когда Юстиниан,[288] наведший порядок — выгнавший несториан,[289] договорился с монофизитами[290] (поскольку их поддерживала его собственная жена Феодора[291]), он расправился с греческими философами, прикончил античную мудрость: закрыл Афинскую академию.

* * *

То есть, как видите, даже спад пассионарности, остановка ее подъёма для культуры сыграла роль, я бы сказал, весьма прискорбную. Хотя и здесь мы не можем говорить о том, что полезно, что вредно, потому что, прежде всего, вопрос для кого и вопрос для чего? А на этот вопрос ответить нельзя. А во-вторых, явления природы не могут быть ни добрыми, ни злыми.

Собственно говоря, эпоха подъёма… Мне не хочется переходить к акматической фазе, но остановимся еще на последнее время (у нас осталось десять минут) на том, как отражается эпоха подъёма на культуре.

Как я уже сказал, арабы (пассионарии. — Ред.) никак не повлияли в эпоху подъёма на их культуру. Потому что арабские пассионарии довольно быстро из этой системы ушли и занялись своим делом. В Англии в эпоху подъёма пассионарии были тоже заняты устройством своих этносов — не большие, но резистентные социальные группы. И поэтому им было не до того, чтобы уничтожать животных и леса. Природа отдохнула.