Китай управляемый. Старый добрый менеджмент - Владимир Малявин

Таким образом, способность пребывать в «согласии» как главное свойство мудрого руководителя указывает на некую избыточность его духовного состояния, несводимую к горизонтальным связям мирской жизни. Это свойство соответствует самой природе гармонии, которая, как бы ни была она совершенна, никогда не исчерпывается её актуальной «данностью», располагает непроявленным потенциалом. Гармония всегда больше, чем она есть. Это неизбывное несходство мудрого по отношению к любому наличному состоянию делает возможной саму стратегию во всех её многообразных видах.

Мы приходим здесь к самому истоку стратегической мудрости Китая, который выражен в понятиях «воздействия-отклика» (гань-ин), «духовной чувствительности» (лин гань) и «соответствия ситуации» (ши ши). Дело в том, что бодрствующий или «опустошённый» (от всякой предметности) дух есть не что иное, как воплощение «движения в пустоте», свершающегося с предельной скоростью. Такова природа прозревшего сердца, которая, как нам уже известно, есть символический круговорот виртуальных и актуальных качеств существования, не имеющий ни протяжённости, ни длительности и данный в опыте как чистый, непознаваемый само-аффект. Это и даёт мудрому способность предварять все явления мира, согласно поговорке мастеров ушу: «Он не двигается, и я не двигаюсь. Он сдвинулся — а я сдвинулся прежде него». Некоторые мастера боевых искусств даже умели уклоняться от летящих пуль: пуля, летящая по заданной траектории, движется заведомо медленнее духа, способного «ежемгновенно обновляться», отходить от данного, обходить наличное. Жизнь духа, собственно, и есть неуловимо-быстрый, бесконечно-тонкий трепет.

В свете сказанного можно заключить, что бодрствующее сознание находится в отношениях дифференциальной связи с физической реальностью. Будучи беспредметным, оно, как пустота зеркала, не может противопоставить себя миру, но и не сливается с ним. Такова природа «согласия», или «сердечной встречи», составляющей секрет китайской стратегической мудрости: нечто неизмеримое сверх сущего. Оттого же и на Западе, и особенно в Китае, сумма стратегической мудрости представлена в собраниях отдельных «случаев», анекдотов из жизни великих стратегов.

Теперь не будет удивительным узнать, что все классические школы китайской мысли считали «согласие» главным и непременным условием любой совместной деятельности. Конфуцианскому мыслителю Мэн-цзы принадлежит высказывание о том, что в военном деле «выгоды местности важнее погодных условий, а согласие между людьми важнее выгод местности». Знаменитый полководец древности Чжугэ Лян заявлял, что «мудрость применения войск заключается в согласии между людьми. Когда в войске есть согласие, люди идут в бой даже без приказания».

Ту же идею стратегической полезности самоотречения или уклончивости выражает очень важное для традиции даосизма понятие «искривление», «согнутость». В 22-й главе «Дао-Дэ цзина» говорится: «Искривлённое сохранит себя в целости, согнутое станет прямым, ущербное станет полным, обветшавшее станет новым». Другими словами, способность склониться перед внешней силой предстаёт здесь залогом собственной полноты — подобно тому, как кажущийся отход на самом деле подготавливает победу. В другом месте Лао-цзы выражает ту же мысль, прибегая к образу воды: будучи субстанцией как нельзя более мягкой и податливой, вода тем не менее совершенно не поддаётся сжатию. И вообще: «уступчивое возьмёт верх над твёрдым, бесформенное войдёт внутрь всего, что имеет форму».

Всякое действие ценно своей противоположностью, а истинный смысл сказанного противоположен обыденному значению слов. Эти и другие подобные изречения даосского патриарха принесли ему славу одного из основоположников китайской стратегической мудрости. В моральном же отношении Лао-цзы проповедовал всепрощающую любовь, ибо любой конфликт непродуктивен: даже если ссора улажена миром, она всё равно оставляет шрам в сердцах её участников. Отсюда одна из важных особенностей китайского менталитета и поведения: уклонение всеми возможными способами от открытой конфронтации.

Что касается Конфуция, то он учил как раз нравственной стойкости, равнозначной «прямоте», «несгибаемости» благородного мужа. Но Конфуций в принципе отрицал стратегическое измерение действия: для него прямодушие и последовательность в поведении были единственным основанием осмысленной, нравственно оправданной жизни.

В даосской традиции принцип «искривления» находит своё логическое завершение в отождествлении стратегического действия с «возвратным движением» (фань) или «движением вспять» (ни, дяньдао). Речь идёт о совокупном выражении всепроницающего круговорота Великого Пути как постоянного «возвращения к истоку вещей», о невидимом, чисто символическом «втором дне» всех явлений. В даосизме такое возвращение мыслилось в категориях инволюции, возврата к состоянию эмбриона в материнской утробе Пути, и оно противопоставлялось энтропийным процессам физического мира и биологической эволюции, ведущей к смерти. В стратегической науке Китая «возврат» соответствует известной нам «инаковости» практики, бесконечной действенности в действии, которые предваряют, предвосхищают всё сущее. Истина «вечного возвращения» постигается длительным и методичным развитием духовной чувствительности, примером чему может служить образ премудрого мясника у Чжуан-цзы. Это путь стяжания духовной просветлённости, в которой выявляется всё разнообразие мира, но которая не имеет собственного содержания.

Замечательный образ такого совершенного, чистого знания, воспитываемого вслушиванием в музыку самой жизни, даёт У. Йетс, описывая в одном из своих стихотворений противостояние Цезаря и Помпея. Старый вояка Помпей надеется на свою доблесть и удачу. Цезарь, как несравненно лучший стратег, настроен совсем иначе, можно сказать — абсолютно иначе. Он уже усвоил обстановку во всей полноте её деталей и потому превзошёл её. Его сознание, открытое бездне покоя, устремляется вперёд вместе с потоком времени и всё же вне и поверх него, как скользит по поверхности воды «длинноногая муха», иносказательно обозначающая здесь жука-водомерку:

Our master Caesar is in the tentWhere the maps are spreadHis eyes fixed upon nothingHis hand under his head.Like a long-legged fly upon the streamHis mind moves upon silence.

(Наш господин Цезарь в палатке/Где разложены карты/Его взгляд направлен на ничто/ Его рука под его головой,/ Как длинноногая муха на поверхности потока/ Его ум мчится над молчанием. Курсив автора. — В.М.).

Коль скоро китайская традиция стратегии стремится определить прежде всего со-стояние вещей, соотношение сил, то рано или поздно в ней должна была появиться проблема контролирования такого соотношения, что в рамках китайского подхода, собственно, и было равнозначно обладанию властью или, точнее, господством[112]. Идея такого контроля выражена в термине цюань, в современном китайском языке обозначает власть и по какому-то недоразумению также право.

В современной китайской литературе термин цюань трактуется как «достижение пути срединности в переменах мира»[113]. В древних источниках он имел отношение к «взвешиванию» или, лучше сказать, «уравновешиванию важного и неважного», часто предстающего в виде ненормативного, даже вынужденного выбора между двумя нежелательными альтернативами — между двух зол. В этом качестве он противопоставлялся термину цзин (основа, канон), соотносившемуся с неизменными нормами поведения. В одном из древних текстов цюань употреблено в значении «одноразового успеха», которому противостоит «вечная выгода». Впрочем, одно вовсе не исключает другого. Древний философ Мо-цзы (V век до н. э.) определял цюань просто как «выпрямление», что означало у него оценку вещей в соответствии с критерием справедливости. Остроумная иллюстрация идеи нахождения правильного баланса между существенным и несущественным содержится в сочинениях уже упоминавшегося конфуцианца Сюнь-цзы (III век до н. э.), где сказано:

«Управление можно уподобить мытью головы: это нужно делать даже несмотря на то, что ты можешь лишиться нескольких волос. Горевать о потере нескольких волосков и забывать о приносимой купанием долгосрочной пользе для волос — значит не понимать смысла употребления власти (цюань)».

Мысль Сюань-цзы совершенно ясна: можно и должно пожертвовать малым ради большого приобретения. Эту точку зрения развил ученик Сюнь-цзы и главный теоретик авторитарно-бюрократической империи в Китае Хань Фэй-цзы. Для Хань Фэй-цзы способность правителя претворить власть в государственной политике сводится к сопоставлению выгоды и вреда предполагаемого действия, причём, как напоминает Хань Фэй-цзы, «не бывает действия, которое приносит только пользу или только вред». Классический пример правильного стратегического расчёта содержится в анекдоте о правителе древнего царства Чу, который решил напасть на соседнее царство Чэнь. Посланный туда лазутчик доложил, что идти походом на Чэнь не следует, поскольку в столице царства имеются мощные оборонительные сооружения и большие запасы провианта. Чуский царь, однако, сделал для себя вывод, что подданные Чэнь страдают от непомерных поборов и изнурительных трудовых повинностей, а потому не станут защищать своего государя. Он двинул войска на Чэнь и без труда покорил его.