Китай управляемый. Старый добрый менеджмент - Владимир Малявин

В последнее время наблюдаются попытки синтезировать указанный здесь «культуроцентристский» взгляд на стратегию с классической теорией стратегического управления. Так, С. Каммингс полагает, что стратегия должна вырасти из самобытного этоса корпорации и быть выражением корпоративной идентичности, но понятийный аппарат стратегического планирования должен задавать формы и направление этого процесса корпоративного самопознания. Концепции классической стратегии, по мнению С. Каммингса, должны сыграть роль эвристического инструмента, выстраивающего подобие рационального дискурса с целью интуитивно постигаемой и доступной лишь метафорическому выражению идентичности (в данном случае — идентичности компании), каковая является единственной неотчуждаемой (ибо неформализуемой) реальностью экономической деятельности в условиях информационной цивилизации[110]. В терминах аристотелевской этики, стратегия должна стать способом обретения компанией своего телоса — понятия, созвучного китайскому представлению о дэ как внутреннем совершенстве вещей. Телос и дэ являются подлинными гарантами идентичности именно потому, что служат средством и самой средой сообщительности личности с миром — реальности, напомним, всецело символической. И эта сообщительность есть сила преображения личности в её вечносущий, надвременный тип. Ибо наша идентичность — это вестник вечности в нас, или, говоря языком Чжуан-цзы, сила «живой жизни».

Возвращаясь к рассказу о чудесном поваре из книги «Чжуан-цзы», мы можем сказать теперь, что его мастерство принадлежит эпохе «постклассического менеджмента»: герой этой притчи сочетает безусловную приверженность практике с особого рода внутренним — духовным и интуитивным — знанием, которое даётся именно открытием своей идентичности («подлинности»); открытием, дарующим истинное счастье и потому знаменующим высшую точку нравственно значимой жизни. В этой точке чистый дух сходится с неисчерпаемой конкретностью существования. Следует внимательнее приглядеться к этому примечательному совпадению: в нём содержится оправдание всей человеческой практики.

Основные понятия китайской стратегии

Прежде чем давать оценку китайской стратегии, полезно указать некоторые её важнейшие понятия. Это позволит лучше понять особенности китайского мировоззрения и его внутреннюю последовательность. Для нас уже не будет неожиданностью узнать, что понятия китайской стратегии обозначают не предметную — умозрительную или материальную — реальность, а отношение, ориентацию, событие, превыше всего — определённое качество состояния, как бы пронизывающее разные планы бытия и создающее некую целостную, не имеющую чётких границ ситуацию. Эта реальность есть именно со-стояние: всеобщая среда, неотличимая от вездесущего средоточия. Или, говоря языком китайской традиции, реальность есть нечто «предельно большое, не имеющее ничего вне себя, и предельно малое, не имеющее ничего внутри себя».

Природа нравственного идеала и одновременно стратегии в китайской — прежде всего конфуцианской — традиции выражена в уже известном нам понятии «срединности в обыденном». Ещё Конфуций называл этот идеал вершиной человеческой добродетели. Речь идёт о действии, полностью адекватном актуальному моменту существования и потому совершенно самодостаточном, безупречно правильном. Другое традиционное определение этого идеала — «срединность и согласие» (чжунхэ), каковые с древности считались в Китае высшей реализацией человеческой природы[111]. Согласно классическому конфуцианскому толкованию, «срединность» здесь относится к динамическому единству всех душевных импульсов в их первозданном, непроявленном истоке жизненного опыта, тогда как «согласие» соответствует равновесию душевной жизни в её проявленном, доступном рефлексии, индивидуализированном состоянии душевной жизни. Идеал «срединности», таким образом, предполагал присутствие бодрствующего, то есть осознающего своё инобытие духа. Этот дух не замыкается в самосозерцании, но открыт творческим метаморфозам бытия; его природа — самопревозмогание, чистая трансценденция.

Что же касается «согласия», то оно указывало на конкретный и динамический характер всякой практики. Но эта конкретность имеет сложный состав и предстаёт смешением разнородных компонентов, подобно вкусу похлёбки или звучанию музыкальной гармонии (классические в китайской традиции метафоры, разъясняющие природу упомянутого согласия). Ещё один важный прообраз идеала согласия в китайской культуре — ритуальное действо с его сложной системой соответствий между телесным жестом, образом, различными формами чувственного восприятия, мыслью и проч. Древний конфуцианский учёный в своём сочинении о музыке описывает источники и природу согласия в следующих словах:

«Когда государь и его чиновники вместе внимают музыке в родовом храме, то они не могут не пребывать в согласии внутренней почтительности. Когда в доме музыке совместно внимают отец и дети, старшие и младшие братья, то они не могут не прибывать в согласии родственной любви. Когда музыке совместно внимают стар и млад в целом селении, то они не могут не пребывать в согласии взаимной учтивости. Посему музыка выявляет во всех общее, дабы утвердить согласие».

Идеал согласия как музыкальная гармония превосходит логику тождества и различия. Она исключает конфронтацию, наиболее полно и точно выражая дух ритуального поведения. Неудивительно, что «согласие» считалось главным жизненным принципом конфуцианского благородного мужа: последний, по слову Конфуция, «находится в согласии, но никому не уподобляется». Это означает, что идеальный человек конфуцианства, свято дорожа своей индивидуальностью (не путать с себялюбием или индивидуализмом), одновременно ценит и поддерживает разнообразие жизни — подлинного залога творчества. Напротив: «низкий человек любит уподобляться другим и не умеет быть в согласии». Тем самым «низкий человек» становится виновником людской разобщённости и, следовательно, — всех противостояний и усобиц в обществе.

Даосские учителя трактовали тему согласия в свете их главной категории «таковости», которая есть одновременно метафизическое единое и единичность конкретного существования. Мудрец, по выражению Лао-цзы, «привносит согласие в свой свет и уподобляется своему праху», постигая взаимное подобие вещей в тёмной глубине жизненного опыта. Ведь и «таковость» бытия опознаётся как безусловное единство всего сущего, сокрытое в неисчерпаемом богатстве разнообразия бытия. Как писал древний комментатор книги «Чжуан-цзы» Го Сян, «чем больше вещи отличаются друг от друга по своему облику, тем больше они подобны друг другу в таковости своего бытия». Даосское представление о природе согласия можно считать радикальной, доведённой до её логического предела версией конфуцианской концепции соотношения «срединности» и «согласия».

Императив согласия и уступчивости, присущий конфуцианскому представлению о космосе, обществе и человеческой практике как ритуальному процессу, в полной мере отобразился и в китайской концепции стратегии, в основе которой лежит идея видимого «отхода», или, можно сказать, «обхождения», уклонения от конфронтации как непременного условия победы над противником. Вся мудрость китайской стратегии выражена в народной поговорке, гласящей: «Из всех тридцати шести стратегем лучший приём — это уход». В данном случае уход означает не бездумный и бесполезный отход, отступление, а именно обход — некое круговое движение, которое позволяет расширить пространство манёвра и включить противника в орбиту своего контроля, устойчиво владеть стратегической инициативой. Метафизическую глубину подобного действия раскрывает рассмотренный выше сюжет о даосском учителе Ху-цзы, который явил свой «подлинный образ» в тот момент, когда он предстал перед своим визави «пустым, неосязаемо-податливым». Надо заметить, что оригинальное словосочетание несёт в себе значение «скручиваться», «углубляться». Такого рода «уход по спирали в глубину» вполне можно трактовать как возвращение к изначальной и вовеки сокрытой «срединности». Аналогичным образом премудрый мясник в той же книге «Чжуан-цзы» возвращается к срединности посредством разделки туши быка.

Таким образом, способность пребывать в «согласии» как главное свойство мудрого руководителя указывает на некую избыточность его духовного состояния, несводимую к горизонтальным связям мирской жизни. Это свойство соответствует самой природе гармонии, которая, как бы ни была она совершенна, никогда не исчерпывается её актуальной «данностью», располагает непроявленным потенциалом. Гармония всегда больше, чем она есть. Это неизбывное несходство мудрого по отношению к любому наличному состоянию делает возможной саму стратегию во всех её многообразных видах.