Кузьма Минин - Валентин Костылев

— Минич, что ты говоришь!

— Говорю, что знаю. Но плакать не буду. Господь бог не оставит народ. Из детей люди станут взрослыми, но мне не видеть того. Да, Марфа Борисовна, много силы в человеке. Ну, прости, побеспокоил тебя! Покуда прощай! Молись о нас. Твоя молитва угодна богу.

Низко поклонился Минин вдове и вышел на волю. За окном слышны были его тяжелые шаги и стук посоха.

Проводив гостя, Марфа Борисовна пошла в горницу к Гаврилке.

Он сидел на полу и при свете ночника с большим усердием точил о камень саблю.

— Парень, что ты?

Гаврилка оторвался от работы, посмотрел на вдову хмуро:

— Чего не спишь, боярыня?

— Да как же мне спать-то? Слыхал, что Кузьма Минич сказал?

— Не глухой. Как не слыхать! Давно пора. Народ роптать начал.

— Убери саблю. Не скоро ведь, не сегодня, да и не завтра… Чего же ты?!

— Эх, боярыня! Иди почивать, покоя тебе нет.

Марфа Борисовна покачала в задумчивости головой и ушла на свою половину.

* * *

Земский совет еще настойчивее взялся за обогащение ополченской казны.

Нижегородцы заняли деньги у многих именитых иногородних купцов, и в том числе и гостей Строгановых, выдав поручные грамоты вернуть деньги «после очищения Москвы».

Минин велел Буянову и Охлопкову прекратить «понуждение и утеснение нерадивых плательщиков».

После того многие «сами себя ни в чем не пощадили, собирая с себя деньги сверх оклада».

Из Вологды, куда были посланы смоляне Новожилов, Угрюмов и нижегородец Петр Оксенов, пришел ответ, что, «как пойдут ваши ратные люди, и мы с нашими людьми пойдем головами своими». Стали прибывать богато оснащенные ратники с Понизовья, из Вычегды, куда для сбора зелья и людей были посланы четыре служилых дворянина и Родион Мосеев.

Пожарскому удалось созвать в ополчение еще несколько опытных воевод; среди них был и двоюродный брат его, Роман Петрович Пожарский. Он стал ближайшим помощником Дмитрия Михайловича.

Ополченская власть окончательно заменила власть князя Звенигородского.

«Изба площадных подьячих для письма», у Ивановских кремлевских ворот, знать никого не хотела, кроме Пожарского. Все челобитные писались и направлялись только к нему. Ни днем, ни ночью не было покоя избяным писакам. Гусиных перьев не хватало на челобитные. Стрельцы, казаки, пришлые иноверцы, крестьяне целые дни толпились около избы, каждый со своим делом.

Отныне Земский совет, именовавшимся то городским, то земским, назван был «Советом всея земли».

Заботы Минина и Пожарского об ополчении не прошли даром. В короткий срок оно возросло, усилилось не только людьми, но и табунами коней, оружием и зельем, ввозимыми из других городов.

От Лопаты-Пожарского в начале марта было получено радостное известие, что казацкие отряды в Ярославле им взяты в плен; город перешел в руки нижегородского ополчения.

Появившиеся в Нижнем казанские калики перехожие рассказывали, что народ не послушался изменников — Шульгина и Ивана Биркина.

Казанцы настояли на своем — снарядить ополчение в подмогу нижегородцам для «доброго единения к очищению Москвы от супостатов». Им не доверяли. Не подосланы ли они Биркиным и Шульгиным.

Во дворе Троице-Сергиева монастыря на берегу Волги поставили стрельцов с приказом строго следить, чтобы монахи не спаивали ополченцев. У зелейного погреба в кремле расположилась казацкая стража, охранявшая боевые припасы. На Ямском взвозе бегали приставы, проверяя приходящих и уходящих ямщиков с конями.

В монастырских банях, внизу, на набережной, целые дни стояла суета.

Сам Кузьма следил за порядком.

День и ночь пыхтела винокурня в Монастырском овраге над Волгой.

Минин велел как можно больше наварить на ключах. (Время весеннее, распутица, заморозки — необходимо!)

В хлебопекарнях печи трескались от сильного нагрева. Женщины резали караваи на сухари, увязывали их в коробы. Песни хлебопеков далеко разносились по набережной.

На городском валу зорко следили за уходящими и прибывающими в Нижний людьми казацкие и татарские наездники.

Везде и во всем чувствовалась близость похода.

* * *

Марфа Борисовна загрустила.

— Стало быть, так нужно… Прощай! — говорила она Гаврилке, — Уйдете вы — молиться денно и нощно буду я о вас. Пошли вам господь бог одолеть супостатов, а мне, чтобы отпустил он все мои прегрешения вольные и невольные. Одна дорога мне — в монастырь!

Гаврилка с испугом схватил ее за руку.

— Что ты! Что ты! Милая моя! Тебе ли говорить про монастырь! Вернусь из похода, буду опять служить я тебе верой и правдой, опять денно и нощно охранять тебя, Марфа… боярыня моя, да кто же осмелится осудить тебя! Ты — молодая, словно цветок алый, на солнушке расцветающий…

Под густыми ресницами вдовы сверкнули слезы.

Она не могла говорить — печаль давила грудь. Гаврилка почувствовал жалость к Марфе Борисовне, немало унижений перенесшей на посаде из-за него, Гаврилки.

Марфа Борисовна вытерла слезы, встала и, выйдя в соседнюю горницу, принесла ему дорогую мелкотканую кольчужную рубаху.

— Вот тебе на дорогу… Пускай она охранит тебя от вражеских стрел. Покойный хозяин мой ходил в ней воевать. Люблю я тебя… — И заплакала.

За окном белели пушистые влажные ветви вербы в цвету. Где-то совсем рядом слышался благовест. Звон большого колокола был густ и печален. Величественно держался он в голубом весеннем пространстве над Волгой, не вступая в спор с дребезжащими, нудно мелкими колоколами…

— Прощай, родная, прощай!.. Завтра уходим!..

Обнялись.

— Берегите Кузьму Минича! Берегите Митрия Михалыча!..

Это были последние слова Марфы Борисовны при расставании с Гаврилкой.

* * *

На Верхнем и Нижнем посадах люди молились, прощались. Лобызали ратники своих жен, матерей, сестер, отцов, малых деток, старики благословляли ратников…

В кабаках и на площадях под тихие струны гусель слепые певцы тянули сочиненную в народе песню:

Ах, не ласточка, не ясен соколВкруг тепла гнезда увиваются,Увиваются стар-пожилой мужСо женою, верной, доброй матерью.Со хозяйкою домовитою,Вкруг надежды их, сына милова:Он идет от них в сторону,Опоясавшись саблей острою.Ах, не бор шумит, не река льется,Обливается горючими слезами,Возрыдаючи, молода жена,Расставаяся с красным солнышком,Провожаючи друга милова;Он идет от ней в дальню сторону,Опоясавшись саблей острою.Не труба трубит и не медь звенит —Раздается речь добра молодца:— Ах, тебе ль вздыхать, родной батюшка,Перестань тужить ты, родимая,Не кручиньсь, не плачь, молода жена,Береги себя, сердцу милая:Ах, неужели вы не знаете,Что на матушку, нашу родину,Пришли варвары непотребные?Кровожадные, как змеи, шипят,Страну нашу разорить хотят,Города привесть в запустение,Села красные все огнем пожечь.Стариков седых всех мечу предать,Молодых девиц всех в полон побрать.Ах, неужели вы запомнили,Что за вас же я и за родинуПолечу теперь в поле ратное?Все удалые и могучие,Дети верные царства Русского,На врагов идти приготовились;Уж оседланы кони добрые,Уж опущены сабли турские,Уж отточены копья меткие;Рать усердная лишь приказа ждет,Чтоб пуститься ей в путь назначенный.Я ль останусь, как расслабленный,Ах, утешьтеся и порадуйтесь:Не наемник вас защищать идет,Волей доброю мы идем на бой;Не прельстят меня ярким, золотом,Ни каменьями самоцветными;Не продам за них милой родины.Отца, матери с молодой женой!Не ударюсь я во постылый бегНи от тучи стрел, ни от полымя —И рассыплются злые вороги,Не осмелятся напасть опять.Уничтожится сила вражия,И окончатся брани лютый —И родимый ваш возвратится к вам…[51]

Вокруг гусляров собирались женщины, слушали эту песню и тихо плакали.

В розовых лучах весенней зари серые, незрячие лица базарных певцов оживлялись, дышали энергией; вероятно, никогда слепцам так не хотелось взглянуть на мир, как в эти дни.

VI

Вот он, долгожданный час!

Пушечный выстрел над Волгой и дружный набат посадских колоколен возвестили о походе.

Всю ночь нижегородцы не смыкали очей. С мала до велика — на улицах и площадях.

Плавно колышутся златотканые знамена — плод трудов многих томительных дней и ночей. Стоя под парчовыми полотнищами, безбородые и бородатые воины хмурятся, волнуются. Ведь это не просто знамена — это прощальное напутствие, последнее объятие матерей, жен, дочерей, сестер…