Кузьма Минин - Валентин Костылев

В огне сельских пожарищ, в диком вое степных ветров, среди постоянных опасностей родилась его любовь… Никогда ранее Константин не испытывал этого чувства. Никогда до этого времени не знал он, как велик и прекрасен мир.

Ловко, по-мужски, сидела на коне стрелецкая дочь. Она ускоряла ход, выказывая беспокойство. Два раза даже оглянулась назад, словно опасаясь погони. А дело было просто: она увидела на постоялом дворе Романа.

Утро сумрачное; в безветренном воздухе кружатся редкие снежинки.

А там вдали, где земля сходится с небом, все еще висит густая темная мгла.

Вот уже целый месяц они бродят по суздальскому краю в поисках безопасного пристанища. Монастырь под Коломной, где им удалось несколько месяцев прожить спокойно, неожиданно подвергся нападению шайки сапежинцев. Счастье, что вовремя скрылись! Враги сровняли монастырь с землей, а обывателей, которые в нем прятались, почти всех перебили, не пощадив ни женщин, ни детей.

— О чем ты задумалась? — осторожно, с опаской спросил Константин, поравнявшись с девушкой.

Наташа вздрогнула. Обернулась. Истомленное скитанием бледное лицо ее разрумянилось; завитки волос, выбившиеся из-под платка, и ресницы, посеребренные инеем, сделали ее какой-то другой, загадочной… В черных глазах светилось недоумение:

— Ах, это ты, Константин? — сказала она облегченно вздохнув.

— Полно, Наташенька, полно тебе задумываться!.. Уж не хворь ли с тобой какая приключилась?

— Нет, не хворь… — тихо ответила она, снова отвернувшись. — Умереть мне хочется, Константин, вот что…

— Да полно-те, мое диво! Полно… Не сглазила ли тебя эта ведьма-старуха?!

— Никто меня не сглазил… Сама я на себя грех накликала… Сама себя к тому привела.

— Что же это с тобой? Скажи Христа ради? Не мучь меня.

Наталья молчала.

— Ты добрый, Константин… я знаю… — ответила она после некоторого раздумья, — но чем же ты можешь помочь мне? Все мы не знаем, что будет с нами завтра… Тебя самого надо жалеть.

— Не обижай! Я не такой, как ты думаешь. Я уйду в ополченье. Крепостным больше не буду.

Она недоверчиво посмотрела на него. Он продолжал:

— Если ты меня не любишь, тогда лучше уж умереть мне в бою за родную мать-землю и за тебя… Иной дороги мне, горемычному, не предвидится…

Снега белые, пушистыеПокрыли поля все,Одного только не скрыли,Горя лютого мово…

Константин сделал движение, будто он играет на гуслях… Вспомнился Кремль… Игнатий… Но разве Халдей — скоморох? Он никогда скоморохом и не был… Глупые бояре и польские вельможи! Смеясь над ним, вы никогда не подумали, что он смеется над вами.

— Наташа, слушай, — дотронувшись до ее руки, в которой она держала повод, заговорил он. — Не кручинься! Панам недолго осталось блаженствовать… Наша сила велика. Пойдем вместе с тобой на брань. И ты можешь стрелять… и на коне скакать… Не зря же отец тебя учил. Мы не расстанемся. Будем вместе. В Костроме попросим воеводу взять нас в войско.

Никогда так убедительно не говорил Константин, как теперь, в это тихое зимнее утро.

— Соберем таких же, как и мы с тобой, сирот и бобылей и уйдем с ними из Костромы к Пожарскому.

Наталья остановила коня, внимательно посмотрела на парня:

— Может ли быть, Константин, чтобы девка под войсковой хоругвию ходила? Не осмеют ли и не опозорят ли меня ратные люди, как блудницу?

— До смеха ли теперь, горлица, когда матушка-Русь гибнет!

Лицо Натальи просветлело. В глазах блеснула радость:

— Константин!.. дружок!.. говори!.. говори!..

— Да, никак, ты плачешь?! Не надо, не тужи!

— Тяжела наша бабья доля, — услыхал он.

— Эка ты выдумала! — расхрабрился Константин. — Смелому горох хлебать, а несмелому и щей не видать… Чего нам голову, Натальюшка, клонить! Удалой долго не думает. Какая ты баба? Ты — смелая. Ты — воин!

Наталья вздохнула, погнала коня рысью. Кругом снежная пустыня. Ни деревца, ни кустика. Тишина. Только воронье, вспуганное всадниками, взлетает, оглушительно каркая.

* * *

Пахомов должен был разведать, можно ли двинуться ополчению прямо на Москву, не грозит ли опасность со стороны Суздаля и иных попутных мест? Хотя Пожарский и рассылал грамоты о том, что «Мы, собрався со многими ратными, прося у бога милости, идем на польских и литовских людей, которые ныне стоят под Суздалем», однако поход на Суздаль отсрочивался. Пожарский был молод, но осторожен и терпелив. Ничего не делал, не обдумав и не обсудив с Кузьмой и Земским советом. Важен первый шаг.

Суздаль — ключ ко всему правобережному волжскому замосковному краю, ворота на пути из Нижнего в Москву. И вот что услышал Пахомов тотчас же по прибытии туда.

Игуменья Покровского монастыря, в котором он утром помолился богу, сказала:

— Покарал нас господь за грехи: монастырские вотчины в Суздальском уезде от польских и немецких людей и от казаков разорены и крестьяне посечены и перемучены. И в монастырских вотчинах хлеб ржаной и яровой вывозили и притравили, и от монастырского хлеба ничего не осталось… И в княжеских и дворянских вотчинах такожде…

Сморщенные щеки монахини увлажнились слезами.

В бревенчатой келье было грязно; на столе и лавках валялись дохлые тараканы. Старуха с жадностью набросилась на кусок ржаного хлеба, который дал ей Роман.

Игуменья позвала в келью монахинь. Только что вернулись они из уезда — собирали милостыню, наслушались всего. Исхудалые, безголосые, одетые в рубище, входили они в келью.

Кое-как можно было понять из их слов, что в окрестностях Суздаля видели они казацкие разъезды. А казаки те атамана Просовецкого, которого будто бы направил сюда Ивашка Заруцкий. Умыслил он преградить путь нижегородскому ополчению.

Московские бояре заодно с панами считают нижегородское ополчение сборищем бунтовщиков. Они всюду рассылают грамоты, чтобы попутные города восстали против нижегородцев.

Вечером Роман был позван к воеводе, вручил грамоту Пожарского. Воевода, маленький розовый старичок с узенькими хитрыми глазками, принял его радушно. Он усердно наливал Пахомову чарку за чаркой, думая, что под хмельком гонец будет откровеннее, по Роман глотал вино, как воду, оставаясь трезвым.

— Ого! — с досадой прокряхтел воевода. — Ты уместительный…

— Волгарь! — бодро ответил Роман.

— Скажи, не лукавя, — я вижу, парень ты хороший, — надежно ли твое нижегородское ополчение? Не хвастовство ли там какое? Ныне всего жди.

— Мамай — и тот правды не съел, а Жигимонду где уж! Правда есть, она в Нижнем.

— Стало быть, веришь? А люди говорят: будто там бунт у вас готовится…

— Змею объедешь, а от клеветы не уйдешь, — угрюмо ответил Пахомов, наливая себе вино.

Воевода глубоко задумался. Кому верить: подмосковным людям из стана Заруцкого или нижегородцам? Куда выгоднее пристать? Никак не угадаешь! Одно хорошо известно: казацкие сотни атамана Просовецкого уже двинулись к Ярославлю. Что стоит им уклониться вправо и напасть на Юрьев-Польский, Переяславль-Залесский, Суздаль и Владимир? Как быть?! «Не схватить ли этого нижегородского хвастунишку и не выдать ли его головою казакам?! Ишь разбражничался! Губу разъело!»

А Роман, захмелев, прищурил глаза, погрозился на воеводу пальцем:

— Я те, дяденька! Знаю я вас!

Воевода с удивлением взглянул на него.

— Нет таких поляков на свете, нет таких немцев, что с Митрием Михайлычем потягались бы… Посмотрел бы ты, силища какая у нас, мне самому и то страшно. Царь Давид едва ли подобное войско имел.

Пахомов подмигнул воеводе:

— Ну, говори, говори. Чего молчишь?! Поди, одной веры мы с тобой, одной крови. Нечего скрываться.

«Ах, сукин сын! — возмущался про себя воевода. — Холоп дерьмовый… С кем равняться вздумал! И что такое! В Суздале люди тихие, кроткие. Одного моего взгляда пугаются, а этот беззаконник при мне, при воеводе, что хочет, то и говорит. Уж и впрямь, не идет ли по его стопам мятежная орда? Закуешь его в железо либо утопишь в проруби, а потом и тебе голову снесут. Не диво, коли и это будет!»

Страх перед нижегородским ополчением взял верх.

Воевода велел приготовить нижегородскому гонцу теплую пуховую постель. Сам проводил его ко сну и ласково пожелал ему доброй ночи.

Пахомов глядел на него озорными глазами:

— Э-эх, дедушка! Несчастный я… Ой, какой несчастный! Ну, да ладно! Что ты понимаешь! Стар ты!

Воевода притворно захихикал. Удаляясь, он услышал за спиной своей пение нижегородца:

Кровать ты моя, кроватушка.Кровать тесовая.Ты срублена, кроватушка.Из бещастного дерева…Пошто ты, кроватушка,Пуста ты стоишь?!

Не спалось Роману. Долго он ворочался с боку на бок, а потом слез с постели, стал на колени, принялся молиться: «Сбереги, господи-боже, для меня Наталью, не допусти до нее ни одного пана, ни одного казака, ни одного гусара, ни монаха, ни разбойника…» Все звания и должности перечислил, стоя на коленях перед иконами, хмельной Роман.