Кузьма Минин - Валентин Костылев

Стоят посадские женщины, бледные, строгие, с детьми на руках, прислушиваясь к тревожным, неумолимым ударам набата. Среди них и Марфа Борисовна. Она — бледная, одета скромно, как и другие посадские женщины. Серьги, жемчужное запястье — все давно отдано ополчению. Только простой серебряный маленький крест на темном охабне.

Куда ни глянь — булат, железо, медь. Не прошли даром заботы Кузьмы. Собрано и наковано кольчуг, лат, щитов и прочего с избытком.

Из-под нахлобученных на лоб железных шапок сурово глядят лица вчерашних мирных жителей. У одних — только глаза и видны, все остальное в чешуйчатой завесе (бармице), спускающейся на плечи и грудь. Таковы египетского покроя шлемы-мисюрки. У других лицо открыто, но сквозь козырьки продеты железные полоски, защищающие нос. Смолян не трудно знать по ерихонкам с медными наушниками и затылочной пластиной. Против кремля стоят нижегородские ратники в высоких синих шишаках и в мелкотканой кольчуге. Решено было из города выйти в доспехах, в полной боевой оснастке.

Минин одел войско с отличием не по чину и не по званию, а по городам, и многие дворяне сравнялись в одежде с посадскими и деревенскими людьми. Были, конечно, иногородние дворянские всадники и в богатых куяках-доспехах из ярко начищенных медных блях, нашитых на нарядные кафтаны, и в шлемах с накладным серебром. Сабли их, турские, тоже нарядные, в серебряных ножнах, обтянутых бархатными чехлами. Но большею частью в ополчении было бедное дворянство, прибывшее в Нижний из разных мест, разоренное «от польских людей». Эти дворяне поглядывали неприветливо в сторону своих собратьев-щеголей.

Протопоп Савва, совершавший в Спасо-Преображенском соборе службу, вышел на площадь, прокричал молебен перед густою толпою ополченцев, благословил коленопреклоненного Пожарского, крепко обнял его.

Колокольный гул повис над городом, над Волгою и окрестными полями и лесами. К нему примешались многочисленные рожки и дудки скоморохов, ржанье коней, лязганье железа.

От кремля по главной улице и до окраины Верхнего посада развернулось войско.

Пожарский выехал из Дмитровских ворот, одетый в досчатую броню, именуемую зерцалом, в остроконечном шишаке и голубом плаще, перекинутом через плечо. На коне — пурпурная попона. Воеводу окружали стрелецкие и иные военачальники, татарские мурзы, мордовские и казацкие старшины. Среди них незаметный в овчинном полушубке, с мечом на боку, в своей железной круглой шапке — Кузьма. Под ним дареный посадскими друзьями горячий вороной конь. Около — неразлучные спутники Мосеев и Пахомов. Они теперь не в одежде странников, а, как и все, вооружены с ног и до головы. Оба дали клятву быть верными телохранителями Минина.

У конских станов, в Печерах, к Кузьме подошла толпа ратников.

Жаловались на боярских детей — вздумали смеяться над беглыми холопами, вступившими в ополчение.

Подъехал Минин к обидчикам. Узнав в них тех самых смоленских дворян, которые довели до бунта в Арзамасе тамошних крестьян, Минин сказал строго, не стесняясь присутствия тяглецов:

— Смирите гордыню, знатные люди! Господа и рабы, изведано, не могут думать равно. Спасая Русь, каждый из вас имеет свою мысль. Но то не должно ныне быть выше мысли о победе над врагом. Горе будет вам, коли дворянская спесь нарушит земское дело.

Дворяне притихли.

Гаврилка с трудом сдерживал рассвирепевших смоленских пушкарей. Парень приветливо поклонился Минину и Пахомову, когда они проезжали мимо. Кузьма залюбовался им: закованный в латы грозный воин, с открытым веселым лицом, румяный, здоровенный.

Гаврилка торжествовал: вот когда сбываются его желания! Солнце, знамена, войско, Пожарский, Минин, вооруженные земляки — все радовало его. Свершилось то, чего он так горячо ждал с той самой поры, когда после штурма Смоленска покинул свои родные места, о чем, гонимый, бездомный, мечтал в темных ночлежках и попутных деревушках во время ночевок, в полях и в проселках, скитаясь по замосковным местам. Ему позавидовали бы теперь все его односельчане.

Все ведь они только о том и думали, как бы им сразиться с врагами.

Вот они, «последние люди», так недавно еще ходившие в сермягах, рваные, приниженные. Теперь они — грозная сила; вооружены лучшими саблями вологодской и устюжской ковки. (Молодцы — тамошние мастера! Научились не хуже заморских обрабатывать железо своими руками.) Приятно было сжимать и гладкое тугое ложе пищалей и опираться на холодную резную рукоять сабель и мечей. В Москве Гаврилка нагляделся на польских и немецких рыцарей, а наглядевшись, понял, что значит для воина иметь хорошее оружие. Смолянам пешим хотели дать только луки, ан не тут-то было: Ортемьев не такой человек. Вступился за земляков. Налег на то, что-де смоленские беглецы — круглые сироты, безземельные, разоренные люди и теперь — хоть бы весь свой век в воинах быть. Драться с врагом они будут, не жалея жизни. Чего ради им собой дорожить! Нечего им терять.

Дождавшись, когда Минин проедет, Гаврилка зло посмотрел в сторону дворян, только что обидевших, его товарищей.

Мятежные мысли сидели в головах многих тяглецов-ополченцев, но никто из них не решился бы вступить в ссору с дворянами. Это строго-настрого было запрещено Мининым.

Но вот «выборный воевода всей земли» объехал войско, внимательно оглядывая каждого воина, каждого начальника, каждый полк, затем рысью промчался со своими приближенными вдоль табора ратников к головной части ополчения.

Навстречу выехал Минин. Низко, почтительно поклонился воеводе, тихо сказав ему что-то. Пожарский кивнул головой в знак согласия.

Кузьма отделился от ополчения и с Родионом Мосеевым и Романом Пахомовым поскакал вниз по съезду к месту переправы — туда, где Ока сливается с Волгой.

Здесь, на Оке, уже кипела работа: монахи, женщины и подростки устилали оттаявший под солнцем ледяной путь через реку еловыми лапами, соломой; насыпали песок там, где были лужи; набрасывали тяжелые тесины на толстые бревна, ровными рядами покрывая мутные закраины у берегов.

Минин спустился по широким сходням на лед. Озабоченно осмотрел помост над закраиной.

Крикнув кузнецам, чтобы скрепили доски железом, тревожно покачал головою:

— Глянь-ка, Родион, река-то!

Мартовское солнце припекало почерневшую поверхность льда. С гор бежали ручьи.

Закраины ширились, надувались, подтачивая лед. Надо было торопиться.

Все эти дни Кузьма недаром не спал, подгоняя кузнецов и упрашивая Пожарского поскорее перебраться с войском на ту сторону. Иначе поход придется отложить. Может быть, на месяц, а может быть, и дольше.

Где найти тогда столько судов, чтобы переправить тысячи ополченцев на тот берег, особенно в половодье? Да и запасы проешь раньше времени. Ратники сами стали беспокоиться. Минин в ответе перед ними.

Никто в войске, однако, не слышал жалоб Минина на усталость, на трудности, хотя была и усталость и на каждом шагу трудности.

Вот и второй пушечный выстрел! Оглушительный грохот прокатился по улицам и оврагам.

Минин прикрыл ладонью глаза от солнца, чтобы лучше видеть, как из верхней части города начнет спускаться ополчение в Нижний посад.

Сердце его забилось от радости: там, наверху, на дороге, сверкнули знамена; заблестело оружие, доспехи. Послышались удары боевых литавр.

Минин облегченно вздохнул. Словно гора с плеч. Пошли! В последние дни он сильно устал, готовя ратников к походу, а главное (и это больше всего утомило), он опасался, как бы не вышло какое-нибудь препятствие, как бы чего не придумали его недруги ради помехи земскому делу. Князь Звенигородский, хозяин уезда, воевода, который должен был бы помогать ополчению, во всеуслышание сказал ополченцам: «Пойдете, а оттуда уже не вернетесь, и торговлишки лишитесь, домы ваши захиреют, и дети по миру пойдут».

«Как ни хитри, а правды не перешагнешь», — думал Кузьма, любуясь шумной, празднично настроенной массой нижегородского войска.

«В Москву!» — это было так ново, смело, загадочно!

Спустились к Оке.

Выборный человек от всего государства Московского должен сам «иметь смотрение» за переправою народного войска. Он въехал на бугор над рекой. Мосеева послал на середину реки, чтобы там наблюдал за переправой, а Пахомова — на противоположный берег Оки.

Из-за прибрежных ларей и домишек выехал Пожарский.

Он сидел прямо, озабоченно поглядывая на реку. Рядом — молодой воин на горячем белом коне с развернутым знаменем вождя.

Позади воеводы три пары нарядно одетых всадников с распущенными знаменами поместной конницы и городового войска. Малиновые, зеленые, желтые полотнища, расшитые парчою и травами, то и дело закрывают собою рослых молодых воинов, с трудом сдерживающих своих скакунов. Бряцание сабель, доспехов, щитов напомнили Кузьме недавние годы его собственной боевой жизни.