Граф Соколов — гений сыска - Валентин Лавров

За столом все зааплодировали, а Куприн, успевший где-то принять рюмку-другую, добродушно пошутил:

— Надеюсь, не на сегодняшнем самолете Чеховской катал вас?

Ольга Михайловна в тон ответила:

— К счастью, братья Райт свой аппарат сделали одноместным, по сей прозаической причине мне места не нашлось.

Все дружно рассмеялись, вновь захлопали, а Великий князь негромко произнес:

— Ах, что за красавица! И к тому же умна... — И уже обратился ко всем: — Когда-то человечество со многими жертвами и с великими трудностями покоряло водный океан. Теперь настал час покорять океан иной — воздушный, сколь заманчивый, столь и коварный. И тут ждут нас жертвы, разочарования, но конечный результат — триумф и победа. Давайте выпьем за это героическое дело, ибо оно приличнее всего именно русскому человеку — куражному до крайности, но смекалистому и расчетливому! Прозит!

Потом звучали тосты за успешный полет Чеховского, за его красавицу-невесту, за новые совершенные модели аппаратов.

Сощурив хитрые монгольские глаза, бокал поднял Куприн:

— Ты, Эдуард Иванович, летаешь недавно, и твои заслуги по сравнению, скажем, с заслугами Серёги Уточкина не так велики. Но мы очень верим в тебя! В сентябре, как ты помнишь, в Петербурге пройдет первая русская Неделя авиации. Там, на Комендантском аэродроме, ты о себе и сможешь по-настоящему заявить. Еще раз пьем твое здоровье!

В это время, согласно указанию Чеховского, появился фотограф, который снимал сегодня на ипподроме полеты. Он протянул Чеховскому пачку отпечатков, наклеенных на изящные паспарту. Тот раздал их всем сидевшим за столом:

— На добрую память!

Словно сердце подсказало, что скоро останется от славного молодого человека лишь добрая память, как и о его очаровательной невесте, которой не суждено было узнать ни брачных радостей, ни счастья материнства.

...Соколов словно очнулся от воспоминаний. Сыщик сжал кулаки, произнес вслух:

— Я этого мерзавца-маньяка из-под земли достану, отомщу за вас, мои несчастные друзья!

Слова эти прозвучали как клятва.

Партизанский маневр

Соколов каждое расследуемое дело воспринимал как глубоко личное. Он знал, что существует немало “типов из альбома Чезаре Ломброзо” — выродков, от рождения предрасположенных к преступлению. К счастью, не все из них нарушают закон. Но если человек встал на дорогу убийств и крови, то сам по себе он никогда не остановится. Его надо остановить.

— Дело о маньяке ведет Кошко, — сказал Соколов Жеребцову. — И ведет безуспешно. Если бы этого мерзавца поймали после первых убийств, то сохранили жизни остальных невинных жертв. В том числе Чеховского и его невесты.

Жеребцов, которого начальник сыска привлек к поимке маньяка, примиряюще сказал:

— Аркадий Францевич делает все необходимое... Облавы, наблюдения в парке, проверяем дома умалишенных, допрашиваем возможных свидетелей, осведомителей.

Соколов иронично протянул:

— Ну, а воз и поныне там! У Кошко в очередной раз взыграла гордость. Вот он и хочет доказать, что обойдется без моей помощи. Чем выше гордость, тем больше трупов в полицейском морге. Кстати, едем к Лукичу.

У Лукича

Лукич был легендарной личностью. Его знала вся Москва. И эту славу ничем разумным объяснить было нельзя, ибо Лукич был всего-навсего сторожем полицейского морга на Скобелевской площади. Поговаривали, что старик за деньги показывал покойников подгулявшим купчикам. Зрелище не ахти какое, но в это можно верить, ибо с пьяных глаз в мозгах рождаются и не такие глупости.

От сыска в Большом Гнездниковском до Скобелевской площади рукой подать — ходьбы минут десять. Жеребцов, осматривавший место последнего преступления маньяка, на ходу жестикулируя длинными руками, рассказывал:

— Убийца, Аполлинарий Николаевич, почерк не менял: все преступления у него — как под копирку. По следам мы установили, что действует он в одиночку и босиком. Ну, перед тем как напасть, снимает штиблеты — чтоб не услышали, — с простодушной горячностью продолжал Жеребцов. — Ведь как с Чеховским было? Он про маньяка, конечно, слыхал. Но не верил, что с ним подобное может случиться. В небе летать не боится, английский бокс знает — сам черт не брат! Ну и перед невестой, понятно, выказать себя хотел: мол, я самый храбрый! И сидел он с девушкой на скамейке, недалеко от главной дорожки парка, спиной к густым кустам орешника. Убийца тихо подкрался и первым же ударом расправился с авиатором — ножом полоснул по сонной артерии. Труп девушки нашли в нескольких саженях от Чеховского — она, очевидно, оказывала сопротивление. Ну, вот и пришли...

* * *

Вечно пьяный Лукич радушно встретил сыщиков. Лысина его весело блестела, маленькие глазки совсем заплыли, а щербатый рот изобразил улыбку:

— Милости прошу в юдоль воздыханий и печали!

— Ты опять пьян?

— Так точно, Аполлинарий Николаевич! Служба у меня впечатлительная — противно, но пьешь с горя. Потому как видишь собственными глазами ту мерзость, в которую сам скоро превратишься.

— Чеховской и Мамонтова у тебя?

Лукич с достоинством ответил:

— А как же! У меня за тридцать лет службы еще ничего не пропадало. А что про меня говорят, так это все от зависти.

Положи трупы на препаровальные столы! Коля, помоги Лукичу.

Держа за плечи и ноги, первым внесли Чеховского. Красивое лицо авиатора отображало крайнюю степень удивления, словно до последнего мгновения он не мог поверить в то, что с ним случилось. На шее зияло черное отверстие с рваными краями глубиной в полвершка.

Соколов, достав из кармана увеличительное стекло удивлением произнес:

— Если удар нанесен ножом, то почему края раны рваные, а не резаные?

Жеребцов ничего не ответил. Он отправился с Лукичом в соседнюю комнату за трупом Мамонтовой. Освобожденная от одежды, она легла на мраморную плиту стола, и ее волосы разметались в стороны. Еще недавно прекрасное ее лицо застыло в мучительной гримасе. На руках виднелись порезы и ссадины — следы борьбы с маньяком. В области подреберья темнел разрез длиною в четыре вершка, который через край зашил шелковой нитью доктор Павловский.

Жеребцов пояснил:

— Маньяк сделал разрез по подреберью до латисимуса — широчайшей мышцы спины, чтобы достать печень. Можете поверить, что она искусана этим вурдалаком. Своими глазами видел.

Соколов коротко выдохнул:

— Кажется, я кое-что придумал. Пошли, объясню на свежем воздухе.

Маскарад

Минуло несколько дней. Опустевший было парк в Покровском-Стрешнево начал вновь заполняться гуляющими. Во всяком случае, в дневное время сюда приходили няни с детьми, спешили по своим делам чиновники, старички, сидя на садовых лавочках, читали газеты и обсуждали последние политические новости.

Но вот когда кровавый диск солнца тяжело опускался за горизонт, в довольно глухой части парка остановилась коляска. Из нее вышла парочка. Высоченный красавец средних лет с короткой, чуть тронутой сединой прической, с густыми каштановыми усами, переходившими в баки, с волевым бритым подбородком, с умными большими глазами под пышными бровями, под локоть поддерживал даму в модной шляпке с густой вуалью, скрывавшей лицо.

У дамы был вполне гвардейский рост. Чуть пугаясь в длинном шелковом платье, она проследовала со своим спутником к скамье, стоявшей невдалеке от посыпанной гравием дорожки.

Тихий сиреневый вечер незаметно перешел в августовскую ночь. Парк погрузился в мрачную тишину. И только господин, сидевший на скамье, оглашал пространство громоподобным голосом:

— Послушайте, сударыня, божественного Державина:

Бывало, под чужим нарядом

С красоткой чернобровой рядом

Иль беленькой сидя со мной,

То в шашки, то в картеж играешь...

Прекрасною твоей рукой

Туза червонного вскрываешь,

Сердечный твой тем кажешь взгляд...

Солдат, сенатор и кавалер Державин вряд ли предполагал, что его стихи прозвучат в столь кошмарном месте, обагренном кровью невинных жертв.

Вдруг острого слуха Соколова коснулся подозрительный звук сломанной ветки.

(Предусмотрительный Жеребцов еще днем раскидал вокруг сушняк.) И еще осторожный хруст, и еще... Кто-то осторожно подбирался к скамье, и намерения этого “кого-то” вряд ли были добрыми.

Едва ли не впервые в жизни у Соколова по спине пробежали мурашки ужаса и заломило где-то в области почек. Но он овладел собой и недрогнувшим голосом вновь огласил пустынные окрестности:

Я к крале короля бросаю,

И ферзь к ладье я придвигаю,

Даю марьяж иль шах и мат.

Заботливая дама в этот напряженный момент, забывая о собственной опасности, громадной ручищей обняла мужчину за шею. Тот деликатно ручищу снял и нежно пробасил: