Граф Соколов — гений сыска - Валентин Лавров

— Ты, Аполлинарий Николаевич, понимаешь, что наделал? Да такого никогда еще не было. Отпустить убийцу, беглого арестанта! Граф, тебе это игрушки? Ай-яй-яй! А я что теперь делать должен? Все, терпение мое иссякло: пишу рапорт на имя Яфимовича, изложу твои художества.

Полицмейстер Москвы генерал Яфимович отличался крутым нравом.

Впрочем, Кошко был душевным человеком. Рапорт он не написал, но дабы проучить самоуправца, отстранил Соколова на два месяца от сыскной работы.

Соколов, не испытав ни угрызений совести, ни особого огорчения, уехал к себе в Мытищи.

Дело об убийстве мещанки Марии Грачевой было закрыто за неотысканием преступника.

Камиля с той поры никто больше не видел, он словно сквозь землю провалился. В горы к себе небось ушёл.

ГОСТИ ИЗ ПРЕИСПОДНЕЙ

Когда Соколова спрашивали: “Какое самое необычное преступление вам приходилось распутывать?” — то знаменитый сыщик отвечал: —Дело семейки Виноградовых. Кажется, это были выходцы из ада — столько в их кровожадной натуре бессердечия и истинно дьявольской изобретательности”.

Стукач

Все началось с обычного письма с почтовым штемпелем “Варшава”.

— Это пишет мой давний осведомитель, отпетый разбойник и вор по фамилии Нагель, — сказал Кошко случившемуся рядом Жеребцову. — Я пользовался его услугами в Риге, когда был там начальником сыскной полиции. Я отправился в Москву, а Нагель поехал ловить воровское счастье в Варшаве. Раз весть подал, стало быть, дело есть. Я тебя, Коля, выведу на него. Мне-то нынче с информаторами заниматься некогда.

— Ну, что пишет этот Нагель? — с интересом спросил Жеребцов. Интуиция ему подсказала, что начинается веселенькое дело. И эта интуиция не обманула.

Кошко пробежал письмо глазами:

— Так, приветы, обязательные вопросы о здоровье... Вот, кажется, главное: «Вчера был в бане, зашел в рыгаловку. Там с двумя шмарами гужевался козырной пахан, известный по кликухе Шило, а фумилию евонную не знаю. Шило усадил меня за стол, потому как уважает. Мы вмазали два графина. Он шмарам говорит: “Поехали, щелки, с нами дальше причащаться ко мне на хавиру”. Прохиляли мы на Маршалковскую, на второй этаж рядом с чайным магазином Ратынского. Опять штевкали, потом шампурили, и тогда он шмар прогнал. Я кемарил у него, а утром вмазали бутылку хереса, и он сказал, что есть верное сухое дело...»

Кошко вопросительно посмотрел на Жеребцова:

— Ты, Николай, понимаешь эту блатную музыку?

Зашел Нагель в буфет на вокзале, а там...

Жеребцов возразил:

— Я по фене ботаю. Не работают, черти, а херес хлещут!

— Зато у блатных жизнь опасная. Сами про себя говорят: —До смертинки — три пердинки!” Ну, дальше что? Так, Нагель живописует, как Шило у него спросил: “Нет ли надежного ювелира — не в хипеж толкнуть надо рыжье”, ну, золотой песок, приисковое золото. Купил он его по счастливому случаю и дешево во время недавнего приезда в Москву. “Если продавец баки не вколачивает, не обманывает, то можно еще купить пять пудов и сделать хороший гешефт!”

— И что Нагель?

— Отвел приятеля к знакомому ювелиру по фамилии Гера, известному скупщику краденого. Тот сказал, что золото высокой пробы и что он готов участвовать в этом деле и как финансист, и как эксперт. Шило согласился. Сам Нагель — охрана и носильщик. Пять пудов золота волочь — не сахар в ступе толочь! О выезде Нагель нас известит телеграммой.

— Интересное дело! — У Жеребцова азартно горели глаза. — Только следует Соколова пригласить... Уже две недели он скучает у себя в Мытищах.

— Хватит об этом! — резко оборвал Кошко. — Пока самоуправство нашего графа шло на пользу, я терпел. Но что он выкинул в деле об убийстве Марии Грачевой? Отпустил на свободу убийцу-чеченца! Нет, графа надо проучить — для его же пользы. На два месяца он отстранен от дел — ни днем меньше! Будь здоров, Николай. Мне надо писать докладную Яфимовичу — московский полицмейстер, ишь, приказал о всех крупных делах, коими занимаемся, ставить его в известность. Писаря из меня сделали!

Азарт

Уже на другой день дежурный положил на стол Кошко телеграмму: “Выезжаем сегодня ночным номер девяносто тчк Отправление четыре тридцать семь тчк Встречайте”.

Кошко радостно потер ладони:

— Не сомневайтесь, голубчики! Радостно встретим! Уж извините, без оркестра и поцелуев, но потихоньку. Эй, где короли наружной службы — папа и сынок Гусаковы? И Жеребцова! Срочно ко мне...

Совещание было коротким. Решено было брать преступников с поличным — в момент сделки. Правда, не было известно — где эта сделка состоится. Возможно, в гостинице, где варшавские блатные остановятся.

— А как быть с нашим осведомителем? — забеспокоился вдруг Жеребцов. — Его-то брать нельзя. Судить — безнравственно с нашей стороны, отпустить — провалим его, дружки Шила перо под ребро засунут.

Кошко махнул рукой:

— Сейчас главное — осторожно проследить преступников от Брест-Литовского вокзала до гостиницы. А с Нагелем — жизнь покажет.

— Надо как-то предупредить его, — заметил Гусаков-младший, — чтобы бежал во время ареста, когда в карету станем их сажать — всех участников сделки. Я знаю, как сказать ему...

— Согласен, пусть осведомитель “хвостом пометет"! Кстати, я посмотрел в картотеке: Шило — это Семен Керзнер, четырежды судимый. Когда был совсем шкетом юным, то Сонька Блювштейн, она же Сонька Золотая Ручка, привлекла его в свою банду. Соньку суд отправил на каторжный остров Сахалин, а юнец бежал в Варшаву и там обосновался: воровал, мошенничал, ничем не брезгал, коли прибыль шла. Ювелир Роман Гера — рыба хитрая и скользкая. Обманул многих вдов и наследников, по дешевке скупал драгоценности, ибо имеет приятную внешность и знает подход.

— Когда поезд прибывает в Москву?

Кошко раскрыл книгу в бордовом переплете — "Официальный указатель железнодорожных, пароходных и других пассажирских сообщений”. Произнес:

— Девяностый поезд находится в пути из Варшавы сорок три часа. Прибывает в Москву послезавтра ровно в девять утра.

Все испытали острый азарт — как на охоте.

Охота

—Дайте мне только описание наружности! И я этого типа выделю из тысячной толпы, найду нужного человека”, — говорил Гусаков-старший. И про эту его феноменальную способность знали все.

Вот и теперь, появившись на втором дебаркадере Брест-Литовского вокзала за три минуты до прихода поезда, этот невысокий, седеющий человек в скромном темном пиджаке, с тростью в руке (стилет) ничем не выделялся из толпы ожидающих. Зато сам он видел все.

Гулко ударил колокол. На путях показалась тяжеленная черная громада паровоза, блестевшего маслом, выпускавшего дым и пар. И все сразу зашевелилось, задвигалось, заторопилось. Проводники в кителях с золотыми пуговицами, носильщики с бляхами на фартуках, ветречающие с цветами... Из вагонных дверей повалил бесконечный поток приехавших, заполнил все пространство дебаркадера: объятия, смех, слезы радости...

Цепкий глаз Гусакова, словно острым крючком, выхватил из этого гвалта и смешения долговязую, узкоплечую фигуру приблатненно-провинциального вида. Провинциальные люди вообще резко выделяются среди москвичей, в первую очередь старомодной тщательностью в одежде. Нагель был выряжен в белый широкий галстук, белый жилет, а узкая голова просунута в черный цилиндр, кажется, в тот самый, в котором на дуэли был поражен Владимир Ленский.

Рядом с Нагелем — еще двое. Один — с обильным чревом, громадный, с сальным лицом, с которого катился пот, — Керзнер-Шило. Другой — самый благообразный, с бородкой, с черными маслянистыми глазами, с небольшим баулом в руках, в котором практикующие врачи возят гинекологический инструмент. Это был Роман Гера, ювелир, и по кликухе “Ювелир”. В бауле лежали складные весы, флаконы с кислотой и восемь тысяч рублей.

Вся эта троица старалась держаться независимо и важно. Варшавские блатные вышли на вокзальную площадь и не торгуясь сели в коляску. Нагель постоянно вертел длинной, как у гуся, шеей: он явно хотел убедиться, что сыщики не сумели сесть на хвост.

Но он не видел, как папаша Гусаков вспрыгнул в поджидавшую его легкую коляску, в которой уже развалился его сынишка Иван.

Блатные что-то сказали извозчику, тот угодливо улыбнулся, хлестанул ременной вожжой сытый бок молодой кобылы, и та пошла рысью.

Коляска сыщиков, лавируя среди других экипажей, последовала за ней. Началась гонка. Коляски выкатили на оживленную Тверскую. Многообразие звуков, красок, запахов, пестрая праздничная толпа, звонки трамваев, бодрые крики лихачей, солнечные зайчики зеркальных витрин богатых магазинов, аляповатые вывески второразрядных лавчонок и трактиров — ах, как ты была прекрасна, Москва!