В открытое небо - Антонио Итурбе

землю после почти десяти часов кувырканий в воздухе, с негнущимися руками и пустым желудком и увидел посреди чистого поля фритюрницу, он решил, что у него галлюцинации. Однако призраки не пахнут оливковым маслом.

Управляющий сообщил ему, что для него открыт шведский стол. Мермоз прямиком направился к торговой точке, и хозяин протянул ему один из горячих кульков, свернутых из вощеной бумаги, доверху наполненный хрустящим ассорти из камбалы, анчоусов, кусочков налима. Мермоз высыпал содержимое кулька прямо в рот, как будто стакан воды вылил. И попросил еще. А потом – еще. Когда же он расправился с семью кульками, хозяин, будучи ошеломлен этим человеком – дробилкой жареной рыбки, был вынужден извиниться, потому что товар у него кончился. Наполнив свой «топливный бак» протеинами, Мермоз растягивается на койке, которую держат для него в аэродромных строениях, и ныряет в сон, словно камень в воду реки.

Однажды ночью, когда он особенно поздно вернулся в барселонский пансион «Фраскати», его вновь ждет сообщение от Дора. Он должен немедленно ему перезвонить. На часах уже одиннадцать часов ночи: забастовка профсоюза транспортников превратила его путь с аэродрома в Эль-Прат в долгую одиссею с участием пикетов анархистов из НКТ[4]. Несмотря на позднее время, он принимается звонить Дора.

– Слушаю.

– Месье Дора, мне оставили просьбу вам перезвонить.

– Отец Розеса при смерти. Он просит отпустить его проститься.

– Ну и ну, сочувствую. Так он уже уехал?

– Я сказал, что он просит разрешения уехать, пока я ему этого разрешения не дал. У нас почта, мы должны ее доставить. Я не могу отпустить Розеса, пока не договорюсь с тем, кто его заменит.

– И кто его заменит?

– Вы.

– Что? Но ведь я уже взял на себя смену Ригеля!

– Да, я уже вижу…

На другом конце воцаряется молчание, замутненное помехами на линии.

– И что вы видите?

– Вижу, что вы не чувствуете в себе силы это сделать. Барселона – Тулуза – это как на велосипеде прокатиться, но если не можете, то не можете. Благодарю за честность. Регулярность доставки почты слишком важна, чтобы подвергать ее риску, если кто-то не уверен в том, что способен гарантировать своевременность доставки.

– Но кто сказал, что я не способен гарантировать своевременность доставки?

– Полагаю, что это сказали вы.

– Ничего подобного! Я только… Черт возьми! Конечно же, я могу отвезти эту почту в Тулузу!

– Вам придется еще раньше встать в Малаге, нужно будет вылететь оттуда на рассвете, а до Тулузы вы должны будете добраться до заката. Посадка в Барселоне – для дозаправки. А на следующий день – то же самое, до Малаги.

– Нет проблем.

– Я посчитаю ваши часы в воздухе, чтобы они были оплачены в полном объеме.

– Да что мне до этих денег, месье Дора! У меня нет ни одной гребаной минуты, чтобы их тратить!

– Спокойной ночи, Мермоз. Отдыхайте.

Он прощается и вешает трубку. Но остается сомнение: отправил ли его Дора отдыхать, потому что беспокоится о нем или потому что беспокоится, чтобы почта была доставлена в пункт назначения без повреждений и вовремя. Хотя, в общем-то, выходит, что это одно и то же.

Выполнять работу сразу за трех пилотов становится для Мермоза чем-то обыденным. Когда его коллеги возвращаются на свои места, он сам телеграфирует Дора и просит, чтобы ему дали дополнительную работу: он летает с той же прожорливостью, с которой ест. Или с которой занимается сексом, или боксирует, когда есть такая возможность, в спортзале на проспекте Параллель. Мермоз хочет посмотреть мир, расширить свои горизонты и несколько раз обращается к Дора, чтобы его поставили на линию в Касабланку, но его пространные письменные ходатайства перечеркнуты лаконичным «нет».

По крайней мере, ему предоставляют недельный отпуск, и он решает съездить в Париж. Город переливается красками: когда на тебе отличный костюм и деньги в кармане – он совсем другой. Сам-то он нисколько не изменился: он тот же, кто спал в парке на скамейке в загаженном птицами пальто, но другие люди смотрят на него иначе, и его это немного злит.

Он сидит на террасе кафе на Променаде и наслаждается кофе с виски. Это уже третья чашка. Вместо того чтобы ходить в театр, он садится на террасе и наблюдает за людьми вокруг. С особым удовольствием разглядывает женщин. Ему чрезвычайно нравятся очень худенькие, с короткими волосами и длинной, как у лебедя, шеей, нравятся и полненькие, с высокой грудью – как они улыбаются, проходя мимо, а еще его приводят в восхищение блондинки с голубыми глазами, похожие на богинь скандинавской мифологии, и те, что с длинными каштановыми волосами и темными кошачьими глазами… Во всех женщин, без исключения, он находит хоть что-то прекрасное.

Со своего места в партере он видит, как мимо столиков на тротуаре шагает пешеход, в чьей походке ему чудится что-то очень знакомое. Вряд ли он мог бы узнать его по манере одеваться или по прическе, и ему даже кажется, что этот человек ниже ростом, чем был когда-то, но вот то, как он идет, – его личная подпись, поставленная на улице Ла-файет.

– Гийоме!

И когда тот резко останавливается и разворачивается на каблуках, с военной выправкой, приобретаемой долгими упражнениями в печатании шага, перед ним все то же лицо добряка. Мермоз встает и сгребает его в объятия. И прежде, чем тот успевает что-то возразить, он уже усажен за столик и перед ним стоит огромная чашка кофе с виски.

– Читал, читал о твоей победе в «Милитари-Зенит». Ты, должно быть, славно натянул там нос индюкам-офицерам.