Классическая русская литература в свете Христовой правды - Вера Еремина

Молебен отслужили, да уже поздно: все пели, и помещики тоже — «Даждь дождь земле жаждущей, Спасе». Потом уже детишки, нарядившись в нянин фартук вместо стихаря, изображали этот молебен в своем импровизированном детском театре (дети очень любят театр — игра воображения). Наконец, няня одернула детей, что, мол, будет дьячить, хоть бы и дал Господь дождя, а голодный год уже пришел — поздно.

Потом, когда уродилось так, что «от колоса до колоса не слыхать человечьего голоса», что крестьянам никто не помогает, хотя — это время крепостного права, когда был обычай, так сказать, строже закона[80]: все голодные крестьяне имели право просить хлеба на барском дворе.

Так один из бар смотался из собственного имения, чтобы не слышать этих просьб, а свою яровую рожь, как он выразился, «припоганил», то есть вымочил в навозе[81]. Но и такую рожь съели.

Потом начинается голод; и сначала у Лескова идет пересказ народных легенд, а потом подоплеки, откуда возникли легенды. При голоде не было разве что людоедства. Но сам Лесков, уже взрослый человек, так как повесть написана в 90-х годах, вспоминает общественную работу 1891-92 годов. Тогда Ключевский в Духовной Академии читал свой доклад «Добрые люди Древней Руси», который был посвящен Иулиании Лазаревской, но с намёком на обстоятельства 1892 года.

После голода пришел урожай, но люди ничему не научились. Где-то в середине июня первую рожь парили в горшках, а на Петров день (29 июня ст.ст.) пекли первый хлеб — и все пошло как прежде. Парни пели известную прибаутку — а мы жито сеяли; сеяли и другая сторона отвечала — а мы жито вытопчем, вытопчем. И только ребенок начинает внутренне задавать себе вопросы: зачем же они хотят вытоптать то, что посеяли другие? На этом рассказ обрывается.

В другом рассказе повествуется о том, что могло иметь и реальную подоплёку; это длинный рассказ, уже почти перерастающий в повесть: «Зверь».

(Творческий метод Лескова, то есть длинный рассказ, перерастающий в повесть, заимствовал в наибольшей полноте Чехов, который чрезвычайно много взял у Лескова.)

«Зверь» — это зверь-помещик; но одновременно там есть ещё и зверь-медведь. Медведь — это медвежонок, который вырос на барском дворе, и за то, что он проштрафился, его приговорили к смертной казни. Но крепостной охотник, вскормивший и потому полюбивший этого медведя, решил его спасти. И на этом — вся завязка. (Это — идеальный сценарий для кино).

Сюжет развивается как вестерн: именно, цель всего действия — спасение зверя, герой-охотник, один против всех и так далее. Каким-то образом охотник увлекает за собой других крепостных людей. Зверь уходит от расстрела в лес.

Но на следующий день предстоит правильная осада, правильная облава, чтобы всё-таки застрелить медведя.

Ребенок на сон грядущий собирается молиться и спрашивает няню — можно ли помолиться за медведя? Няня призадумалась, но поскольку она тоже человек с глубокими корнями веры, то говорит, что надо бы посоветоваться с батюшкой (духовенство окормляло главным образом дворню). Но, так как плавал же медведь в Ноевом ковчеге, значит, всё-таки как-то Господь и на зверя назирает, поэтому помолиться можно.

На следующий день наступало Рождество. В барском доме такая атмосфера, как будто в доме покойник. Самодур-барин ещё не выходил к столу. Священник, который был приглашен к столу, что бывало не часто, обращается вначале только к детям, — а знаете ли вы, дети, что такое «Христос рождается, славите» (первая песнь Рождественского канона). «Христос с Небес, срящите, Христос на земли, возноситеся» — и после этого стал говорить о милосердии (сам как бы «вознесся»).

И вдруг все как бы вздрогнули, как от неприличного испуга; а это упала у помещика палка, а сам он, уткнувшись в руки, лежащие на столе, почти беззвучно рыдал. Это началось его покаяние; и из помещика-зверя вырос настоящий (тайный) и умный благотворитель, который именно умел находить частную человеческую нужду, а не просто отстегивать одну или две сотни рублей.

Крепостному охотнику вручили вольную и сто рублей на дорогу и, конечно, он никуда не пошел. Так как при том устроении и не имея профессии сто рублей можно было только прокутить, а во-вторых, он захотел послужить барину, к которому он тоже привык, вольною волею, как служил раньше в крепостном состоянии — вот он и становится первым помощником барина по благотворительным делам.

«Тупейный художник» — это уже рассказ по детским воспоминаниям. Написано, разумеется, как бы в память Александра II, отменившего крепостное право. Лучше о крепостном состоянии сказал только Алексей Степанович Хомяков.

Крепостное право — это как бы оккупация одной части народа другой частью, и глубокий разврат победителей мстит за несчастье побежденных[82].

«Тупейный художник» — как бы благое соглядательство, как скрытая камера; но наблюдатель только по возрасту — младенец, а по уму, как у апостола, «яко совершенных лет» (1Кор.14,20).

Нечто подобное дано у Пушкина в «Капитанской дочке»; но в «Капитанской дочке» сразу возникает вопрос о нежизненности Гринева, что он, вдруг, начинает писать стихи и так далее. В «Тупейном художнике» — ни малейшего сомнения, а наоборот — возникают просто какие-то сомнения или разногласия по поводу биографии Лескова, а в конечном итоге, она становится неизвестной, она вся растворяется вот в таких свидетельствах невидимого наблюдателя.

Лесков когда-то служил в Киеве по протекции дяди, но свои наблюдения (скрытой камерой) не прекращал. Служил Лесков при губернаторе чиновником для особых поручений (примерно); об этом времени рассказ «Владычный суд» о митрополите Филарете (Амфитеатрове) — написан изумительно.

Святитель Филарет (в схиме Феодосий, умер в 1857 году) в настоящее время прославлен Украинской Автономной Церковью. В схиме Филарет был долго, но схима была тайной. Чиновник для особых поручений Лесков оказывается свидетелем и участником (деятелем) рекрутского набора. Так как дело происходит на Украине и черта оседлости для евреев не снята, евреи живут скученно, как бы в гетто, и имеют какое-то местное самоуправление: их лидеры только и могли выходить на гражданскую власть.

Еврейских детей, так как евреи — южная нация, разрешалось брать в армию с 14 лет; а свидетельств о рождении у них не было, потому что документы о рождении были только у православных, так как все метрическое дело было в руках у духовенства. Поэтому от управленцев-евреев принимали клятвенное заявление о возрасте человека.

И вот, управленцы по личным мотивам, клянясь на Библии и показывая на 10-летнего ребенка, притом единственного сына, клянутся, что ему 14 лет. (Единственного сына не полагалось брать в армию, но на еврейские полу-гетто законы Российской империи полностью не распространялись.)

Начинается тоже вестерн, но уже трагический — мытарства несчастного отца, которого возненавидела еврейская община за творческий подход к Библии (не талмудист). Отец бросается к чиновникам; и молоденький чиновник для особых поручений уже сам ищет, как помочь этим людям. Еврея можно было заменить только евреем; и отец мальчика нанял «охотника» 20-ти лет, заплатив тому 200 рублей. 20-летний балбес, получив деньги, объявил, что он желает креститься и переходит в православную веру. Таким образом, в армию его взамен мальчика брать уже нельзя.

Крещеные евреи, становясь православными, получая православное отчество и православную фамилию по имени крёстного отца[83] и еврей крещенный входил не только в Русскую Православную Церковь, но и в российскую нацию с полными правами, со всей полнотой. Евреи гетто — все иудаисты, которые в нацию не входили.

Молодой человек (оболтус и мошенник) под покровительством генерал-губернаторши княгини Васильчиковой, урожденной Щербатовой, сидит в Киево-Печерской Лавре и ждет катехизации. В курсе дела все, включая праведного генерал-губернатора князя Васильчикова, который, зная всю историю, говорит при жене, что я ничего не могу. Тут вмешался начальник какого-то отделения Друккарт и губернатор говорит чиновникам (один из них Друккарт, а второй сам Лесков), что вы, мол, поезжайте ко владыке и жида с собой возьмите. Объясните ему всё. Он, говорит, старик очень добрый, а я, говорит, ничего не могу. Чиновники поехали.

В это время (в русской литературе об этом мог писать только Лесков) в душе отца идет Христова работа, то есть, войдя в Киево-Печерскую Лавру, отец мальчика делает и поклоны и реверансы перед стенными изображениями[84].

Владыка выслушал их и говорит — «вор у вора дубинку украл».

Владыка Филарет в этом произведении и исторически верно написан и в жизни был похож на нашего патриарха Тихона, то есть он также любил простое и меткое слово, отличался необыкновенной добротой и редкостной простотой.