Классическая русская литература в свете Христовой правды - Вера Еремина

Все началось с ее восхищения поэтическим даром Фета; и активной стороной была она, а он, как это сказано у Достоевского, «не затруднился принять ее любовь».

Шепот, робкое дыханье, трели соловья,

Серебро и колыханье сонного ручья…

Трели соловья — это свидание в саду, прибежище провинциальных барышень. И дальше:

Трели, трели, трели, трели, трели без конца

Ряд волшебных изменений милого лица…

И так далее — вплоть до:

И стенания, и слёзы, и заря, заря.

Ну, уж как пошла утренняя заря, так ей срочно надо было через черный ход скользнуть в свою комнату, но чтобы на страже стояла доверенная горничная. Потому что если проморгаешь начало этой самой «зари, зари», то можно наткнуться на преданного слугу, который донесет отцу. По законам того времени за обольщение честной девицы (девственницы) было достаточно нажаловаться командиру полка и его бы заставили обвенчаться.

(В романе «Война и мир» Анатоля Курагина польский помещик заставил именно таким образом жениться на своей дочери, и потом тот платил этому помещику условленную мзду за право слыть за холостого человека.)

Мария Лазич сама не хотела выходить замуж за Фета — перед этим они уже объяснились, и она пошла на все. Фет объяснил Марии причину того, почему он не может на ней жениться. И дело не в бедности, а дело в том, что ему надо восстановить социальный статус, а эта девочка с романсами в данном случае ему ничем помочь не могла. Роман длился несколько лет, то есть примерно с 1848 года по 1851-й (в 1848 году Фету 30 лет, он — ровесник Тургенева). В 1851 году полк, в котором служил Фет, отвели от пограничных областей и перевели в среднюю Россию.

Пройдут годы, и каждая минута прощания с Марией у Фета воскресала. Впоследствии он напишет:

Подала ты мне руку, спросила — идешь?

Чуть заметил в глазах я две капелька слёз…

Эти искры в глазах и холодную дрожь

Я в бессонные ночи навек перенес.

И еще как бы в воспоминание:

Вчера я шел по зале освящённой,

Где так давно встречались мы с тобой…

Ты здесь опять; безмолвный и смущенный,

Невольно я поникнул головой.

И в темноте тревожного сознанья

Былые дни я различал едва,

Когда шептал безумные желанья

И говорил безумные слова.

Знакомыми напевами томимый,

Стою. В глазах движенье и цветы…

И кажется, летя под звук любимый,

Ты прошептала кротко: Что же ты?

И звуки те ж, и те ж благоуханья…

И чувствую — пылает голова!

И я шепчу безумные желанья

И лепечу безумные слова.

После отъезда Фета Мария почувствовала, что ее жизнь прекратилась. Некоторое время она еще походила по знакомым местам, но, в конце концов, сидя в кресле у себя в комнате, бросила горящую спичку на платье. Вспыхнула факелом и крикнула младшей сестре: «Sauvez les lettres!» — береги письма (Фета) и через два дня умерла.

(Таким же способом потом уже в 1900-х годах пытался сжечь свою первую жену Куприн, но та тут же позвала на помощь.)

Фет об этом узнал от мужа и жены Бржеских, но узнал как-то пуходя: ну, напился раз, да и то по дороге (пока ехал — проспался). Во всяком случае, Фет как бы «закрыл» эту страницу своей биографии. И только в 1856 году Фета потихонечку что-то стало донимать, но сначала он не придал этому решительно никакого значения. И даже, более того, рассматривал это как источник и поэтического вдохновения и даже как некий поэтический возбудитель.

Через некоторое время, когда ему было уже под сорок, Фет женился на Марии Петровне Боткиной — родной сестре Сергея Петровича Боткина[79]. Боткин — врач по преимуществу Петербургский, поэтому его имя постоянно склоняется Достоевским: «Бобок», «Идиот», «Преступление и наказание» — везде у него Боткин. Московский врач, столь же знаменитый,— Захарьин Григорий Антонович.

Евгений Сергеевич Боткин, расстрелянный вместе с царской семьей в 1918 году — был родным племянником Марии Петровны, жены Фета.

Отец Боткиных Петр (а там был ещё и Василий Петрович — автор «Писем об Испании») — это знаменитый чаеторговец (чай самых высших сортов). (У Шмелева в «Богомолье» присказка: «Кому — вот те на, а кому — господина Боткина!»).

Братья жены, особенно Василий, очень хорошо относились к Фету, который получил за ней серьезное приданое, хотя к тому времени сам имел уже определенное состояние (больше за счет гонораров).

После женитьбы Фет подал в отставку, на приданое жены было куплено имение в Тульской губернии (недалеко от имения Толстого), Фет стал большим хозяином и весь хозяйственный обиход приобретал уже на свои деньги.

Фет писал средние стишки, посвященные супругам Толстым; по-настоящему в Софье Андреевне Толстой ему импонировала ее хозяйственность (связка ключей у нее на поясе и так далее).

Но надо было жить дальше: и вот тут его стала настигать Десница Господня. Ситуация стала походить на ту, которая была описана у Достоевского в «Братьях Карамазовых», во вставной новелле «Рассказ старца Зосимы» — о чиновнике — тайном убийце, который не только ускользнул от уголовной ответственности, но даже не был и заподозрен. Но в конце концов совесть его замучила: он и желал «объявить» о своем преступлении — и не мог решиться. Вот тут Зосима (будущий старец — тогда еще молодой офицер) стал «укреплять» его в этом решении и показал ему слова апостола Павла (Евр.10,31):

31Страшно впасть в руки Бога живаго!

Так вот, 31 стих из 10 главы Послания к Евреям апостола Павла начал сбываться над Фетом; и тут начались его муки.

Как и тот герой Достоевского, «будучи характера сильного», боролся с этим наваждением, и даже придумал тот же иезуитский ход — «всё искуплю тайной мукой моей».

Для Афанасия Афанасьевича тоже началась тайная мука, но он с нею боролся. В это время, то есть 60-е годы, он пишет «Allter egо» («Другое я»):

Как лилея глядится в нагорный ручей,

Ты стояла над первою песней моей

И была ли при этом победа, и чья —

У ручья ль от цветка, у цветка ль от ручья?

………………………………………………

Ты душою младенческой всё поняла,

Что мне высказать тайная сила дала,

И хоть жизнь без тебя суждено мне влачить,

Но мы вместе с тобой, нас нельзя разлучить.

И заканчиваться так:

У любви есть слова, те слова не умрут.

Нас с тобой ожидает особенный суд:

Он сумеет нас сразу в толпе различить,

И мы вместе придём, нас нельзя разлучить.

Как сказать? Если это — Суд Божий, то уж даже не из Священного — из светского писания (Данте), про каких-нибудь Паоло и Франческу — и то им место в аду.

Слово «суд» в стихотворении Фет пока употребил для красного словца, но для него Страшный Суд стал реальностью, когда он стал настигать его сердце (ведь хотя Мария Лазич покончила с жизнью сама, но толчок!). И уже следующее стихотворение в этом ряду отличается по тону, так как и в «Allter egо» сильна риторика, а тут уже не до риторики.

Но жизнь продолжалась. Фет входит в тесные отношения со Львом Толстым.

У Фета чрезвычайно мало слабых стихов, а мастерство такое, что, как бы сказал тот же Лев Толстой, «мастерства не видно». Лев Толстой писал: «Откуда у этого толстого офицера лирическая дерзость, свойственная только истинному поэту?».

Страницы милые опять персты раскрыли…

Я снова умилён и трепетать готов,

Чтоб ветер иль рука чужая не сронили,

Засохших, одному мне ведомых цветов.

……………………………………

О, как ничтожно все! От жертвы жизни целой,

От этих пылких жертв и подвигов святых —

Какие святые подвиги?! — это то, что называется, — читатель всё проглотит.

Лишь тайная тоска в душе осиротелой

Да тени бледные от лепестков сухих.

………………………………………..

Но им и дорожит моё воспоминанье.

Без них всё прошлое — один жестокий бред,

Без них один укор, без них одно терзанье

И нет прощения и примиренья нет.

Стихотворения этого ряда, пожалуй, должны завершаться стихотворением:

Прости. Во мгле воспоминанья

Всё вечер помню я один:

Тебя одну среди молчанья

И твой пылающий камин.

Глядя в огонь, я забывался —

Волшебный круг меня томил…

И чем-то горьким отзывался

Избыток счастия и сил.

Что за раздумия у цели?