Классическая русская литература в свете Христовой правды - Вера Еремина

Оказалось, что старый селадон Кучумов ничего не имеет, так как его состояние — женино и еще при жизни отдано племянницам. (Селадон было имя собственное и давно стало отрицательным). Селадоном жена давно помыкает и он, вдруг, решает, что надо поступить в ухажеры к хорошенькой молодой даме — как раз то, чего ему для счастья не хватает. Прямо по поговорке «Мужчина до смерти — жених».

После возвращения Лидии Юрьевны к мужу[76] ее отправляют в деревню, где она должна выучиться всякому домашнему хозяйству. Затем только ее привезут в губернский город; а потом, если она, так сказать, выдержит экзамен, ее возьмут в Петербург, где она должна будет основать салон, в котором «министра принять не стыдно». Васильков перед отъездом Лидии Юрьевны в деревню говорит ей (как педагог) — «у Вас все для этого есть. Нужно только освободиться от некоторых вульгарных манер, почерпнутых от московских прожигателей жизни». И один из таких прожигателей Телятев (его друг) говорит, что «не знал же я, что Лидии Юрьевне предстоит блестящая карьера от деревенского подвала до Петербургского салона».

Здесь разбирается женская судьба в дворянском кругу, но уже с зияющей где-то рядом ямой «полусвета». Положим, что женщина уходит от мужа (это тогда уже бывало и с полицией ее к мужу не возвращали) и затем ей не нашлось богатого содержателя. Тогда, как она, всхлипывая, говорит, что «я пойду в актрисы». А ей говорят — «талант нужно иметь». В провинцию? А что там за жизнь? Кого пленять?

В конце концов, вырабатывается некое согласие, но на низшем уровне, как выражается сама Лидия — «я принимаю Ваше предложение, потому что нахожу его выгодным». То есть, надежда автора только на то, что стерпится — слюбится.

Последняя пьеса (70-е годы) — это «Женитьба Белугина». В пьесе выведен знаменитый фабрикант (ситцевая фабрика — Сетунь, пригород Москвы), который тоже женится на барышне, притом состояния посредственного.

После отмены крепостного права помещикам выплатили из государственного кармана, так называемые, выкупные, но это — последние деньги. И она говорит матери, что «мы живем на последнее, а впереди нам грозит нищета», поэтому она отдает свою руку богатому купцу. И маменька думает только о том, что как-нибудь ей надо привыкнуть и уже быть женой. И очень наивно, но все-таки внушает дочери прописные истины, что «совесть, долг — не пустые слова. Кто думает их в себе заглушить, тот ни покоен, ни счастлив быть не может». Одновременно она пытается объясниться со своим зятем и совершенно садится в лужу. Говорит про дочь — «у нее натура нежная, деликатная, она вся в меня». В ответ получает хорошую отповедь, что «все это не дело и не в порядке, что между мужем и женой какие могут быть посредники».

Но сюжет комедии (а это явно — высокая комедия) вводит еще и «третьего лишнего», тоже разорившегося из дворян, бывшего прожигателя жизни, который собирается любящую его девушку — сначала выдать замуж за богача, а потом, при разводе, зная характер этого богача и надеясь, что она заручится состоянием тысяч в 300, оказаться при ней и уже прожигать остаток жизни. Она, наконец, спрашивает его: «По вашему, чтобы быть счастливой, надо прежде кого-нибудь ограбить?» Он говорит: «Уж там как ни рассуждайте, а сделали ошибку большую. Задумали хорошо (это он уже пускается на сарказмы), а исполнить характера не хватило — вот плоды сентиментального воспитания».

Островский переводит этот язык намеков и умолчаний на слова общечеловеческих понятий. А общечеловеческие понятия по-русски, в русском менталитете, всегда сопряжены с покаянием.

Вот она и говорит, уже не боясь самоосуждения — что «ум-то Вы во мне успели развратить, а волю не смогли, Вам помешали мои хорошие природные инстинкты, а я этому очень рада».

Поэтому из всех перечисленных только одна пьеса (вот эта последняя), где, наконец, и Островский как бы отдыхает и позволяет себе счастливый конец. Пьеса кончается торжествующим восклицанием мужа. Дело в том, что она вышла замуж фиктивно, при запертой спальне. И только на слова своей свекрови (и свекровь и свекор — люди абсолютно безгласные в их семейной жизни) — «как же вы там жить то будете, ведь у нас в доме при фабрике двух половин нет». Та отвечает — «да не беспокойтесь и не нужно совсем».

Тогда то пьеса и заканчивается торжествующим восклицанием мужа, что «я по приезде такой бал задам, что в Москве нашу музыку слышно будет».

Островский редко позволяет себе счастливый конец: но зато этот счастливый конец у него, как правило, не фальшивый. В пьесах Островского никогда не бывает фальши.

Лекция 18.

Афанасий Афанасьевич Фет.

Жизненный путь и творчество.

Афанасий Афанасьевич Фет того же поколения, что и Александр Николаевич Островский: они были связаны событиями личной и дружеской жизни через их общего друга Аполлона Григорьева.

В статье Блока «Судьба Аполлона Григорьева» (1916 г.) хорошо показаны 1840-1850-е годы — время, которое Блок называл «интеллигентским безвременьем». Мы уже знаем несколько имен людей, которые великолепно могли сопротивляться этому «интеллигентскому безвременью»: Тютчев, Гончаров, Островский и, тем более, Афанасий Афанасьевич Фет.

Эта сторона жизни Фета была хорошо защищена — и не только личным мужеством и личным убеждением. (У Фета чрезвычайно мало слабых стихов, у Тютчева — гораздо больше). Но другая сторона! В свете Христовой правды мы и рассмотрим ту сторону жизни Фета, которую в наибольшей степени атаковал дух злобы.

Даже имя Фета несколько настораживает. Какой национальности Фет? Фет — еврей. В свое время мать Фета была увезена в Германию от своего неудачного какого-то там брака тульским помещиком Афанасием Шеншиным (отчим Фета)[77].

Родился Фет в имении Шеншина и его приходской священник тут же записал его в приходской книге как законного сына Шеншина и при крещении его назвали в честь отца — Афанасием. До 14 лет Фет носил фамилию Шеншин, тем более что отчим с матерью очень скоро обвенчались и все прочие дети, а их было много, уже законно носили фамилию Шеншиных. Когда Фету было 14 лет, последовал донос, что он родился не через 9 месяцев после заключения законного брака, а раньше и по тем законам Фета записали по старой фамилии матери — Фет или по-немецки Fet.

Поэтому Фет как бы спустился с вершин какого-то благополучия, бесспорного устоявшегося менталитета (тем более, что Фет был даже в какой-то степени антисемитом, так как учился в школе в Дерпте (Таллин), там антисемитские настроения тогда были сильны). Впоследствии, уже будучи в Германии, Фет познакомился со всей еврейской родней своего настоящего отца, которого тогда уже не было в живы.

Это был первый его не просто удар, а это был его первый обвал. Обвал, не в том смысле, что потеряно благосостояние (он потом наживет себе и не такое), а в смысле менталитета; он его воспринял как обвал для своей личности. Этим первым надрывом в 14 лет очень много объяснимо в его биографии.

Фет закончил Московский университет; среди его педагогов главное место занимал Михаил Петрович Погодин. Афанасий Афанасьевич Фет был однокашником Аполлона Григорьева и жил в Москве у Григорьевых на квартире. Аполлон Григорьев, друг молодости Фета, позднее будет писать и про стихи Фета, кому-то их объяснять, но Фет к тому времени уже не будет в этом нуждаться, «интеллигентское безвременье» на него не повлияло, он был чрезвычайно защищен именно с этой стороны.

После Московского университета Фет подал прошение на военную службу, так как, начиная с чина майора, по тогдашним Российским законам давалось потомственное дворянство. На портрете Фета 50-х годов он в офицерской фуражечке, в его облике нет ничего еврейского — это было его тайной.

Со своим полком Фет попадает в линейные войска. (Митенька Карамазов у Достоевского тоже ведь был «в батальоне линейном»). Линейные войска — от слова «пограничная линия». Служил на границе в Польше. Это пребывание в Польше и было второй крупнейшей вехой в его биографии. Это время для Фета было судьбоносным, и он не просто его много вспоминал, а нельзя было его не помнить.

Полу-провинциальное общество. (Александр I называл Варшаву своей третьей столицей). Польские помещики и, особенно, польские помещицы — отчасти скучающие, отчасти меценатствующие[78]. Для Фета, который уже писал стихи, оказался открытым один дом некой мадам Бржеской:

Далекий друг, пойми мои рыданья!

Ты мне прости болезненный мой крик…

Это прямо и озаглавлено: А.Л. Бржеской.

В доме Бржеской Фет встречает Марию Лазич — дочь одного из окрестных помещиков. Мария Лазич не была даже особенно хороша собой. Фет оставил о ней не только стихи, но и прозаические записки мемуарного характера, где и пишет, что в отличие от Бржеской, которая была хороша собой, Мария Лазич имела только хорошие черные волосы, а так — ничего особенного. Но голос был изумительный, вот именно, проникающий в душу; и Мария была великолепной музыкантшей (фортепьяно и пение). Лист, когда был в Варшаве (проездом через Варшаву в С.-Петербург), очень одобрял ее игру.