Повесть о красном орленке - Виктор Сидоров

— Точно. Теперь ты, Космач, не простой разведчик, а боец полковой разведгруппы. Уяснил?

— Уяснил! — тихо и радостно засмеялся Артемка.— Я готов.

Тощий Пронькин силуэт четко выделялся в квадрате посветлевшего окна. Он стоял недвижно и молчаливо, смотрел на то, как собирается Артемка, как быстро ест Костя. Проньке стало грустно. Грустно потому, что уезжает Артемка, что он, Пронька, снова остается в селе, никому не нужный и забытый. Даже Бубнову и Гришане теперь отомстить не сможет: единственное оружие — браунинг — Артемка возьмет с собой. Тяжко на сердце у Проньки. Лучше бы и не приезжал Костя: с Артемкой было хорошо. С ним Пронька чувствовал себя и смелее и тверже.

Один, говорят, в поле не воин. Это точно. Это Пронька очень хорошо понял.

Артемка глянул на одинокую фигуру друга, догадался, как трудно ему. Подошел.

— Спасибо, Пронька, за все... И вам, тетя, спасибо... А Бубнову — отомстим. Всем отомстим. Вот увидите,— сказал, и голос дрогнул.— Настеньке и Спирьке тоже спасибо... Помнить буду... На всю жизнь.

— Ну ладно,— грубовато ответил Пронька, отворачиваясь.— Ты, гляди, снова под пулю не попади. А я уж тут сам... Один повоюю.

Костя, чиркнув спичкой, прикурил самокрутку. Яркая вспышка на несколько секунд выхватила из темноты его лицо, загорелое и обветренное, добротные коричневые ремни, скрестившиеся на груди, на еще не высохшей от дождя блестящей кожанке, тускло блеснула на металле двух бутылочных гранат, которые виднелись за слегка отогнутой полой тужурки.

Все это Пронька увидел за две-три секунды, увидел и взволновался.

— Слушай, Костя,— вдруг сказал он глуховатым решительным голосом,— дай мне гранату.

— Да ты что?!

— Дай. Зря не брошу.

Костя повернулся к Проньке, стараясь, видимо, рассмотреть его лицо, потом, не говоря больше ни слова, отстегнул от пояса гранату.

— Прежде чем бросишь, выдерни это кольцо.

— Знаю...

...Наступление белых продолжалось, но не так успешно и быстро, как предполагало колчаковское командование: каждое село, каждую деревеньку приходилось брать с боя.

Белогвардейцы зверели: жгли села, расстреливали крестьян. Спасаясь от них, люди покидали свои родные места, забирая немудрящий скарб, угоняя уцелевший скот. Тысячи семей двинулись по степным дорогам под защиту партизан. Такого великого кочевья, как в октябре 1919 года, еще не знал Алтай.

Белогвардейцы шли громить небольшие, разрозненные, плохо вооруженные отряды — встретили отпор большой и единой партизанской Красной Армии, которой командовал Ефим Мамонтов.

Вот почему расчет колчаковцев — стремительно, одним ударом покончить с партизанами — развеялся в прах.

На всех фронтах шли трудные бои, а впереди ожидались еще труднее.

Об этом Артемка, конечно, ничего не знал. И только уже в пути Костя рассказал ему о главных событиях, которые произошли за время его болезни.

Артемка то и дело пускал коня в стремительный галоп. Легко и радостно было ему. Оттого, что уже здоров, что едет на своем Воронке в отряд, вернее в полк, что увидит дорогих сердцу людей — Колядо, Неборака, Наумыча и всех-всех остальных.

В село, где стоял полк «Красных орлов», они въехали в полдень. И первым, кого Артемка увидел у штаба, был Колядо.

Он остановился, улыбаясь широкой белозубой улыбкой.

— Кого бачу! Ах ты хлопчик мой родной! — Шагнул к подъехавшему Артемке, схватил его сильными добрыми руками, снял с седла, крепко прижав к груди.— Ну як? Здоров? Не болит плечо?

— Не болит, Федор Ефимович.

Колядо поставил Артемку на ноги, отодвинул от себя, осматривая карими, с искоркой глазами.

— Добре, добре... Совсем мужик, широк, высок... А вот шо худущий — плохо.— И Косте: —Откормить его немедленно. Штоб завтра був справный!

— Есть! — щелкнул каблуками Костя и засмеялся. Засмеялись Артемка и Колядо.

Потом, когда Колядо уехал, Костя повел Артемку на кухню.

— Это, брат, такая кухня, что... В общем, вкусные штуки там готовят. Наумыч устроил при лазарете. Для раненых. Говорит: «Хорошее диетическое питание — это наилучшее лекарство».

Костя так забавно скопировал Наумыча, что Артемка рассмеялся. Они подошли к большому дому с двумя входами.

— С той стороны дверь в лазарет, сюда — в кухню. Вошли. Артемка ахнул: у плиты орудовал Тимофей Семенов.

— Ты чего это, Тимофей?.. — спросил он почему-то полушепотом, разглядывая страшное одеяние Семенова: белый колпак, фартук и засученные до локтей рукава на худых, волосатых руках.— Кто это тебя сюда?..

Тимофей, как всегда, смущенно и немножко грустно улыбнулся, развел руками.

— Сам, сам, Артемка... Талан такой обнаружил в себе...— А потом вздохнул: — Не каждому, выходит, воевать винтовкой, кому-то и черпаком надо...— И уже веселее: — Я тебя очень рад видеть. Садись-ка, угощу, как самого что ни есть важного чина. Тюхтели ел?

— А... что это?

— То-то! — поднял палец Тимофей и важно добавил: — Сейчас отведаешь. И ты, Костя, садись, хоть тебе и не положено такую тонкую пишшу употреблять.

— Это почему же?

— Очень просто почему: твоим желудком не то что благородные тюхтели или, скажем, коклеты с картошкой-пюре, а копыта от старой клячи перерабатывать можно...

Артемка хмыкнул, а Костя только крякнул.

— Однако ты, Тимофей, остряк,— сказал он несколько погодя.— Не от этих ли твоих тюхтелей?

Тимофей ловко орудовал у печи, гремя крышками и помешивая в чугунах большой деревянной ложкой. Он ничего не ответил Косте. И только потом, когда поставил на стол две миски с чем-то очень вкусно пахнущим, присел напротив, задумчиво произнес:

— Это ты верно сказал, Костя. Я здесь, на энтой кухне, брат, многое понял.— И, заметив, как заиграли, заискрились Костины глаза, даже прикрикнул: — А ты не улыбайся! Я, может, здеся впервой понял, что и я человек...

Артемка поглощал Тимофеевы «тюхтели с картошкой-пюре», обильно залитые небывало вкусным соусом, и слушал удивительные речи Тимофея.

Тихо отложил ложку Костя, молча и внимательно рассматривая Тимофея, будто видел впервые. А Тимофей говорил :

— Кто я был, Костя? Никто. Пыль. Пустяк. Издетства каждый, кто посильнее, норовил помыкать мной да по шее двинуть. Без матери-отца рос. В людях все. А люди, они разные. Один добрый, другой злее волка. Злых, думалось, больше. Потому, что сплошь по кулакам жил. А кулак, он жестокий, жадный. Кормить задаром не станет — пот из тебя пожмет, пока кусок сунет... К чему это я все говорю? К тому, Костя, что никто и никогда меня взаправду не принимал, за человека то есть. А был я что ни на есть обыкновенный заярмленный скот...

Помолчал Тимофей, вздохнул.

— Да... Не считался за человека. Особливо это почувствовал однажды. Работал я у одного кулака в Баеве. Крутой был мужик и силы неимоверной: чуть что, кулаком между глаз, как свинчаткой,— и с ног долой. И была у него дочка Ганя. Добрая, ласковая, тихая... Глаза — как весенняя голубень... Полюбил я ее. И она меня отметила за что-то. Может, песнями своими уговорил ее сердце. Не знаю... Но только любили мы друг дружку крепко. Вошли однажды к ейному папаше да в ноги: так, мол, и так, благословите на жизнь. И что ты думаешь, Костя? Встал энтот папаша со скамьи, подошел к нам. Кланяйся, говорит, ниже. Я совсем положил голову на пол, а он, подлец, и наступил своей ножищей на затылок, ажно хрустнуло на лице что-то... Как червя давнул... Потом пошел я бродяжить по селам, песнями кормился... А людей с той поры бояться стал. Думал — на уме у них одно издевательство против меня... Да и о себе мысли иные пошли. Как ни крутил, а выходило, что не для меня создано счастье жизни, не тем человеком рожден, чтобы пользоваться благами. И до самой смерти, пожалуй, думал бы так, если б не Лавренть Наумыч, наш фельдшер... Перетряхнул он меня. Обнадежил. Дорогу жизни мне новую начертал...

Голос Тимофея вдруг потеплел:

— Позвал меня в лазарет Лавренть Наумыч, сказал: ты, Тимофей Корнеич, моим наипервейшим помощником будешь — исцелять раненых солдат революции, мол, дело особо важное. И вот я тут, ребяты! Гляжу вперед с большой надеждой и верой, потому что теперь знаю: и для меня на земле хоть малая доля радости отмерена. Многому научил меня Наумыч, мысли выправил, на жизнь по-иному глядеть помог, про революцию растолковал, что оно и к чему. А главное, братцы... И-ех!..

Тимофей вдруг вскочил, бросился в другую комнатку и вынес толстенную книгу.

— Вот! Грамоте обучил меня Лавренть Наумыч. Читаю! — И, не ожидая ответа, прочел чуть ли не нараспев: — «Ку-ли-нар-ны-е со-ве-ты-ы».— И гордо повторил: — Кулинарные советы. Стало быть, книга про то, как стряпать кушанья для раненых. По ней и делаем пишшу.

Артемка был ошеломлен. Вот так Тимофей! Вот так мастак! По книге обеды готовит! Никогда не думал Артемка, что про это в книгах пишут.

— И много их там? — спросил он уважительно.

— Кого?