Вокруг света на Коршуне - Константин Станюкович

Ашанин поблагодарил и сказал, что он занимался и надеется выдержать экзамен по всем предметам.

- А главное, не бойтесь, Ашанин. К вам придираться не будут. Экзаменаторы ведь не корпусные крысы, - улыбался Василий Федорович. - А адмирал понимает, что такое экзамен, - одобряюще промолвил капитан, отпуская Ашанина.

II

На другой день, к девяти часам утра, вся команда была в чистых белых рубахах, а офицеры в полной парадной форме.

Бедный Андрей Николаевич с раннего утра носился по корвету и вместе с боцманом Федотовым заглядывал в самые сокровенные уголки жилой палубы, машинного отделения и трюма. Везде он пробовал толстым волосатым пальцем: чисто ли, нет ли грязи, и везде находил безукоризненную чистоту и порядок. Наверху и говорить нечего: реи были выправлены на диво, палуба сверкала белизной, и все сияло и горело - и пушки, и медь люков, поручней, компаса, штурвала и кнехтов*.

______________

* Вертикальные металлические брусья с блоками для проводки снастей.

И Андрей Николаевич, красный, вспотевший и напряженный, несколько комичный в сбившейся назад треуголке и узковатом мундире, стоял теперь на мостике, то посматривая беспокойным взглядом на флагманский фрегат, то на палубу и на мачты.

Вдруг лицо его выразило ужас. Он увидал двух обезьян - Егорушку и Соньку, которые, видимо, нисколько не проникнутые торжественностью ожидания адмирала, с самым беззаботным видом играли на палубе, гоняясь друг за другом, и дразнили добродушнейшего и несколько неуклюжего водолаза, проделывая с ним всевозможные обезьяньи каверзы, к общему удовольствию команды.

Обо всем вспомнил сегодня Андрей Николаевич, а о них-то и забыл!

- Боцмана Федотова послать! - крикнул он.

- Боцмана Федотова послать! - раздался окрик вахтенного унтер-офицера.

- Есть! - отвечал уже на ходу боцман Федотов, несшийся на рысях к старшему офицеру и выпучивший вопросительно глаза, когда остановился перед мостиком.

- Надо убрать на время куда-нибудь обезьян и собаку, а то черт знает что может случиться во время смотра! - проговорил старший офицер.

- Есть, ваше благородие... Куда прикажете их посадить?

- Куда? - задумался старший офицер. - Привязать их в гардемаринской каюте! - внезапно решил он.

- Слушаю, ваше благородие... Только осмелюсь доложить насчет обезьянов...

- Ну, что еще? - нетерпеливо перебил старший офицер.

- Трудно будет поймать их... Лукавое животное, ваше благородие.

- Как-нибудь да поймать и посадить... Да живо! - прибавил Андрей Николаевич.

И с этими словами он тревожно взглянул на фрегат и спросил у сигнальщика, не спускавшего подзорной трубы с фрегата:

- Что, отвалил адмирал?

- Никак нет, ваше благородие. Катер у борта.

Федотов был прав. Действительно, исполнить приказание старшего офицера и поймать обезьян было трудно. С водолазом дело обошлось просто: его взяли за шиворот и, к немалому его изумлению, отвели в гардемаринскую каюту и привязали на веревку, а обезьяны решительно не давались, несмотря даже на куски сахара, которые поочередно и Федотов и другие матросы протягивали и Егорушке и Соньке с коварным намерением захватить их. Но они, видимо, отнеслись к такому неожиданному со стороны матросов угощению подозрительно, предвидя какой-нибудь подвох, и приближались на такое расстояние, что при каждой попытке схватить их они успевали задавать тягу и садиться в места, более или менее гарантирующие их безопасность. Долго продолжалась эта травля к общему смеху команды. Боцман и несколько других ловцов измаялись, гонявшись за ними по всему корвету.

- Подожди ужо, шельмы! - погрозил боцман обезьянам, сидевшим на вантах и, казалось, насмешливо скалившим зубы, и послал матроса за сеткой, а сам отвернулся, будто не обращая более на них никакого внимания.

Сетка принесена. Матрос осторожно приблизился и только что сделал движение, как Егорушка и Сонька бросились по вантам наверх и в мгновение ока уже были на брам-pee и поглядывали вниз.

- Эка дьяволы, чтоб вас! - пустил им вслед боцман и хотел было бежать доложить старшему офицеру, что "обезьянов" никак нельзя поймать, как в эту минуту раздался взволнованный голос старшего офицера:

- Караул, наверх!.. Команда во фронт!..

Все мгновенно затихло на корвете.

По обе стороны палубы, от шканцев до бака, стояла, выстроившись в две шеренги, команда; на левой стороне шканцев выстроился караул, а на правой офицеры, имея на правом фланге старшего офицера, а на левом кадета Ашанина.

Капитан и вахтенный начальник ожидали у трапа.

- Шабаш! - раздался молодой окрик гардемарина, сидевшего на руле адмиральского катера, и через минуту на палубу "Коршуна" вошел небольшого роста человек, лет сорока с небольшим, в сюртуке с адмиральскими погонами и с аксельбантами через плечо, со своим молодым флаг-офицером.

Когда капитан и вахтенный начальник отрапортовали адмиралу о благополучном состоянии "Коршуна", адмирал, протянув руку капитану, тихой походкой, с приложенной у козырька белой фуражки рукой, прошел вдоль фронта офицеров, затем прошел мимо караульных матросов, державших ружья "на караул", и, в сопровождении капитана и флаг-офицера, направился к матросам.

- Здорово, молодцы! - чуть-чуть повысил свой тихий скрипучий голос адмирал, приблизившись к фронту.

"Р-ра-аздва-ай!", раздавшееся звучно и весело, должно было означать "здравия желаем, ваше превосходительство!".

Адмирал медленно обходил по фронту, и матросы провожали адмирала глазами, взглядывая на его умное серьезное лицо.

Обойдя команду, адмирал обратился к капитану с изысканной, но холодной вежливостью:

- Попрошу вас удалиться на минуту, Василий Федорович.

И когда капитан удалился, он, несколько более повысив голос, спросил, обращаясь к матросам:

- Всем ли довольны, ребята?

- Всем довольны, ваше превосходительство! - так же весело, как и раньше, отвечали матросы.

- Нет ли у кого претензии?

Ни звука в ответ.

- Если есть у кого претензия, выходи, не бойся!

Никто не шелохнулся.

- Так ни у кого нет претензий?

- Никак нет, ваше превосходительство! - в один голос ответили матросы.

По тонким губам адмирала пробежала удовлетворенная улыбка и снова скрылась в серьезном выражении лица.

Вслед затем команду распустили, и начался осмотр корвета в сопровождении капитана и старшего офицера. Осмотр был самый тщательный. Адмирал, минуя показные, так сказать, места, заглядывал в такие укромные уголки, на которые обыкновенно меньше всего обращается внимания. Он был на кубрике, в помещении команды, приказал там открыть несколько матросских чемоданчиков, спускался в трюм и нюхал там трюмную воду, заглянул в подшкиперскую, в крюйт-камеру, в лазарет, где не было ни одного больного, в кочегарную и машинное отделение, и там, не роняя слова, ни к кому не обращаясь с вопросом, водил пальцем в белоснежной перчатке по частям машины и глядел потом на перчатку, возбуждая трепет и в старшем офицере и старшем механике. Но перчатка оказывалась чистой, и адмирал шел далее, по-прежнему безмолвный. Наконец, когда решительно все было осмотрено, он вышел наверх и, поднявшись на мостик, проговорил, обратившись к капитану:

- Считаю долгом заявить, что нашел корвет в примерном порядке.

Капитан ни слова не сказал в ответ.

- Ну, а теперь посмотрим, как у вас подготовлена команда. Потрудитесь вызвать сюда барабанщика.

- Боевую тревогу! - тихо приказал адмирал, когда явился барабанщик.

Барабанщик стал отбивать тревожную, несмолкаемую трель, и через несколько минут корвет готов был к бою.

Смотр продолжался очень долго. Были и парусное учение, и артиллерийское, и пожарная тревога, и посадка на шлюпки десанта, и стрельба в цель - и все это не оставляло желать ничего лучшего. Матросы, сразу поняв, что адмирал занозистый и "скрипка", как почему-то внезапно окрестили они его превосходительство (вероятно вследствие скрипучего его голоса), старались изо всех сил и рвались на учениях, как бешеные, чтобы не подвести любимого своего капитана, "голубя", и не осрамить "Коршуна".

Наконец все окончено, и адмирал благодарит капитана.

Капитан принимает эти похвалы с чувством собственного достоинства, без того выражения чрезмерной радости, которая столь нравится начальникам и потому довольно обыкновенна среди подчиненных, и адмирал, как будто удивленный этой малой отзывчивостью к его комплиментам, к тому же весьма редким и не особенно расточительным, взглядывает на капитана пристальным взглядом умных своих глаз и, словно бы угадывая в нем рыцаря долга и независимого человека, чувствует к нему уважение.

Андрей Николаевич так растерялся, когда адмирал обратился лично к нему с благодарностью, его лицо имело такое страдальческое выражение, и пальцы, приложенные к треуголке, так тряслись, что адмирал, видимо не желая продолжать агонии подчиненного, поспешил отойти.