Наследство от Данаи - Любовь Овсянникова

— Ничего со мной не случится, — отмахнулась она. — Как это я его отдам кому-то?

— Двойня, — вздыхала Евгения Елисеевна, оставшись наедине с мужем. — Тяжело ей.

Время не шло Юле на пользу, а даже наоборот, — чем больше его уплывало с момента родов, тем больше она худела, теряла силу, чернела лицом. Теперь баба Федора, ее мать, ежедневно приходила к Мазурам — зять не знал, куда ее посадить! — и помогала молодой семье убираться. Или забирала двойню и везла на прогулку, чтобы Юля час-два поспала в тишине. Только это все были полумеры, кардинально не изменяющие положения, и Юле становилось все хуже.

И вот пришел час, когда утром она не поднялась с постели. Отказалась от пищи, отвернулась к стенке и тяжело вздыхала.

Пришлось бабке Федоре вместо Витька забирать к себе обоих внуков, которые уже весело топотали в манеже ножками, разрабатывая их для хождения. С мальчиком проблем не было, он теперь все ел, успевай лишь отваривать и протирать. А Лючия неделю капризничала, плакала, не хотела есть того, что ей предлагали, потом привыкла и успокоилась.

Настал май с вездесущим цветением, тонким благоуханием и приятным теплом. Федора Бараненко позвала в гости и на помощь свою старшую сестру Оксану, и та скоро приехала из Ржева, обрадовавшись возможности понежиться на южном солнце. Стояла хорошая погода и Оксана была очень довольна отдыхом.

— Если не выгоните, то я тут побуду, пока внуки в детсад не пойдут, — разгулялась она. — А что? Федора, ты будешь готовить еду и гладить белье, а я — стирать, прибираться и с детьми возиться, — распределяла обязанности, отгребая от себя то, чего не любила делать.

Дом, в котором жила бабка Федора, достался ей в наследство от родителей, поэтому и для Оксаны он был отчим. 

— Я хорошо помню времена, когда тебя здесь нянчила, — говорила гостя младшей сестре. — Ты была тихой и послушной, не то что эти егозята, — кивала на мазурят, и глаза ее при этом светились нежностью.

Есть женщины, которым дано от Бога любить материнство особой любовью. Их не страшат крик и кавардак, не утомляет домашняя работа, не портят настроение бессонные ночи. Возня с детьми — это единственно приемлемая для них стихия. К таким принадлежала и баба Оксана, в отличие, например, от Евгении Елисеевны, которая сознавалась:

— Я очень боюсь детей. Это такая тяжелая ноша, такая изнурительная, а страшнее всего, что пожизненная, — хотя свою первинку обожала.

Федора слушала сестрину болтовню и кивала головой.

— Ты в своем Ржеве все равно целыми днями дома сама сидишь, так уж лучше живи у меня. Они без тебя не пропадут, — имела в виду своих племянников, — выросли, слава богу. Зачем ты им нужна?

— Ты права.

Такие разговоры повторялись каждый вечер, когда малыши засыпали, а сестры чаевничали, слушали радио, вспоминали старину и строили планы на будущее. Энтузиазма им прибавляло то, что Юля потихоньку оправлялась от неизвестного недуга и уже через пару недель встала на ноги, к ней вернулся аппетит, воля к жизни.

— Все-все-все, — сказала она в конце июня маме и тетке. — Вы свое дело сделали, дали мне передышку. Детей приучили не капризничать, забавляться игрушками, не требовать от старших внимания к себе. Вот и хватит!

Но сестры настаивали на продолжении Юлиного отдыха и заверяли, что понянчатся с детьми до конца лета.

— Ты еще не восстановилась после перегорания молока, — в один голос доказывали они. — Погуляй, пока мы у тебя есть, поезжай с мужем на море, погости у его родственников, поешь фруктов, овощей, побалуй себя вкусными и приятными вещами.

На том и сошлись.

Однако, жизнь, как известно, без проблем не течет. Снова они не замедлили явиться. С июня начала болеть коровка Лиска, резко уменьшив надои молока. Баба Федора и Евгения Елисеевна спешно договорились кормить малышей от Марты, коровки их общей соседки Нестерихе. Договорились легко — как раз Нестериха потеряла постоянных заказчиков.

Оно бы и ничего, но очень хитрой была у Лиски болезнь — скотина с каждым днем таяла, не ела, неохотно двигалась, а скоро совсем перестала подниматься на ноги и наконец издохла. В селе поднялся переполох, ведь Лиска ходила в стадо. Пригласили ветеринара, проверили других коров. Все они оказались здоровыми, как и та, которой не стало.

— Не знаю, что сказать, — разводил руками Аркадий Серый, извиняясь перед бабой Ириной. — Ваша Лиска была абсолютно здорова.

— Чего же она окочурилась? — зычно выказывала недовольство Оксана Баранка, словно ей больше всех болело.

— Знаете, — повернулся к ней ветеринар. — У коров тоже есть нервная система. Ее могли испугать...

— Испугать? Корову?

— На это больше всего похоже, — настаивал на своей версии Аркадий Серый. — У нее был нервный стресс, перешедший в истощение.

Оксана перекрестилась, а потом стыдливо задержала руку в воздухе и перекрестила дохлую Лиску.

— Спаси, Господи, Лиску на том свете за ее добро, — сказала чистосердечно. — Сколько она кормила наших деток? — спросила у Ирины.

— Витька полгода, а Люду два месяца.

А еще через два месяца, в сентябре, так же издохла и Марта. Нестериха от горя сама чуть не отдала Богу душу, — она по наименьшим подсчетам на полтора-два года оставалась теперь без молока.

Павел Халдей выгодно купил на Терсянке — считай, за бесценок — двух крохотных телочек и подарил их пострадавшим женщинам — Ирине Хасенко и Нестерихе — в подарок за то, что помогали кормить Шуру.

— Жди теперь, пока подрастет моя Квитка, — плакалась Нестериха. — Еще неизвестно, какой она коровкой станет.

Марте повезло меньше, чем Лиске, — ее некому было оплакивать, кроме хозяйки, конечно, — Оксана Бараненко заболела и уже несколько дней не выползала на улицу.

Падеж скота как-то сблизил Ирину Хасенко и Нестериху, хотя они и жили неподалеку одна от другой, но до этого случая тесно не общались. Теперь же решили вдвоем посетить заезжую гостью и припомнить, как вместе росли, как к парням бегали, а заодно поговорить о своем горе, посудить-порядить, что это за напасть такая и откуда она них свалилась. Федора в дом не пошла, осталась гулять с внуками на улице. А Оксана лежала, закрыв глаза, безучастная ко всему, отстраненная, еле-еле ее вывели из этого состояния и разговорили.

— Я вам откроюсь, — прошептала она, — а вы не смейтесь и не рассказывайте никому. Подумайте каждая наедине, взвесьте, что и как, а завтра мне скажете, не ополоумела ли я.

— А что такое? — Хасенчиха скосила глаза на Оксану, заподозрив, что ту лихорадка бьет. Но нет, ее глаза были чистыми, только уставшими.

— Не заходи издалека,— и себе откликнулась Нестериха. — Ты о чем твердишь?

— О Юлькиных малышах говорю. Кажется, кто-то из них... Думаю, что это девочка, Люда... Кто бы мог подумать? Такая здоровенькая, веселая, так хорошо развивается, уже что-то говорить начинает...

— Что ты лепечешь? О чем толкуешь?

— Она... несет зло своим близким, вообще всем, кто с нею сталкивается.

— Ты в своем уме? Нечего мне до завтра думать, я тебе сегодня скажу, что ты умом тронулась, — заявила баба Ирина.

— Не спешите, — больная оживилась и двинулась на диване, стараясь встать. — Смотрите, сначала она чуть не свела в могилу свою мать, пока та кормила ее грудью. Кстати, Витьок не зря отказался брать в рот сиську, из которой его сестричка тоже  пила молоко. Он здоровенький, значит, его реакцию следует учитывать. Дальше. Девочке начинают давать молоко от Лиски, и через два месяца Лиска околевает. Люду кормят молоком от Марты, и еще через два месяца так же околевает Марта. А теперь вот я...

— Что ты? Ты же ее своей грудью не кормила! — с придыханием сказала Нестериха.

— В понедельник гуляла, держа ее на руках, играла с нею, разговаривала. Она смеялась, плескала в ладони, повторяла за мной разные звуки. Вдруг в один миг все это с нее сошло, она изменилась в лице, стала серьезной и как толканет меня руками в грудь. Я так и свалилась, как подкошенная. Упала на спину, а она села мне на шею и снова начала смеяться и плескать в ладони, а глаза острые-острые сделались, внимательные-внимательные, будто она изучает меня.

— Так ты ушиблась? — догадалась о недуге слушательница.

— Нет, я упала на кучу сухой ботвы. А только теперь меня силы оставили и жить не хочется.

— Это у тебя от глупых мыслей.

— Вот видите, что вы мне говорите. А я вас предупреждала, чтобы не спешили. Подумайте до завтра, а потом поговорим.

— Хорошо, подумаем, — ответила за обеих Хасенчиха, которая до сих пор больше помалкивала. — Ведь это у нас коровы подохли, не у тебя. А ты выбрось все из головы и выздоравливай.

— Не встану я больше. Вот увидите.

— С чего это вдруг? — рассердилась Ирина. — Несешь какую-то околесицу!

— Люда у нас — ведьма. Я ее очень любила, привязалась. Федора больше с мальчиком возилась, он, дескать, не знал материнского молока, искусственник, а я к девочке ласкалась. Вы, мои дорогие, на всякий случай не ходите сюда больше и дома свои посвятите с попом.