Наследство от Данаи - Любовь Овсянникова

Правда, теперь она не знала, что с этими сочинениями делать, ведь идея именно конкурса была сломана, жюри должно было выполнять лишь редакторскую роль. Но как-то будет...

Если бы не эта усталость, которая началась с мыслей об итогах жизни, а теперь гнет к кровати...

Дошло до того, что однажды Раиса Ивановна поняла: ей не хватит сил довести начатое до конца, так как после работы не только читать, а даже руки поднять, чтобы раскрыть тетрадь, стоило усилий. Хорошо, что она при первой своей тревоге не запаниковала и еще летом спокойно поехала к нотариусу и составила завещание. Зачем рисковать? Хотя, например, ее мать после нотариального изложения своей воли относительно наследства и наследников прожила еще четырнадцать лет, но не всем так везет. Не мешало бы и к врачам сходить, но надо дождаться осенних каникул. Две недели осталось, дотянет как-нибудь.

И все же в ближайшую пятницу она удобно уселась в кресле, пододвинула к себе торшер, взяла карандаш и приготовилась к всенощному роскошеству, смакованию сочинениями, телепередачами, кофе, бессонницей с душой своей беспокойной наедине. Ноги пристроила на низеньком стульчике и закутала пледом. На журнальном столике, стоящем рядом, разместила все необходимое для быстрого приготавливания кофе, только бы не вставать лишний раз. Телевизор включила тихо, чтобы не мешал, но чтобы и не пропустить новости или интересный фильм. Завтра суббота, а там — воскресенье, успеет отоспаться. А теперь — вперед к прошлому.

Она закрыла глаза, протянула руку и наугад вынула из стопки одну тетрадь. Кому же выпало стать первым? — успела подумать до того, как увидела фамилию Надежды Горик и название ее сочинения: «Знак от черных роз».

2

— Стояла зима, такая же волшебная, как и та, о которой я уже вам рассказывал, — начал Павел Дмитриевич. — Все началось с шутки, неумышленной, а так — лишь бы не молчать. Я с женой и Костя Палий со своей Варварой возвращались от Голованя, где под теплой печкой играли в карты. Идти нам было по пути, но далековато, вот и болтали о разном. Эх, — рассказчик вздохнул. — Молчать бы об этом и дальше, как молчал вот уже четыре десятилетия, да уж никого из участников тех событий в Дивгороде нет, так какая теперь разница.

***

Выходной день завершался ясным морозным вечером. После долгих сомнений солнце упало за горизонт, и вскоре небо развернуло над миром черную даль, усеянную мелкими искрами огня. С запада на восток его делила пополам ветка Млечного Пути, а на его периферии затерялась Земля и эти четверо на ней, бредущие сейчас по неизмятым снегам. Слежавшиеся его пласты укрылись сверху корочкой наста, от чего они сначала с хрустом проваливались под ногами, а потом приветливо поскрипывали на прощание. Тьма и стужа несколько удручали, но ветра не было, и это утешало. Гуляки чувствовали себя как в открытом космосе, который тем не менее не был лишен домашности и уюта.

Варвара подняла глаза вверх и на миг остановилась.

— Посмотрите, какая сказка.

— Это не сказка, — мрачно возразил Костя, которому целый вечер не везло в игре. — Мне в эту ночь сон приснился, вот это была сказка.

— Сон? — удивилась его жена. — Я думала, только мне сны снятся. Что же тебе приснилось?

— Будто к нам пришел Филипп Цурик и врезал ломакой по кухонному столу.

— И что?

— Ничего, я проснулся и прислушался. Сначала вокруг было тихо, а потом как ухнет что-то на пол, и рассыпалось с таким звуком, будто тарелки разбились. Тогда я не поленился встать и выйти на кухню. Но там все стояло на своих местах. А звук еще не затих, слышалось, будто обломки посуды закатываются в уголки.

С одной стороны, Филипп Никифорович Ивако, или Цурик, работал почтальоном. Он родился горбатым, поэтому был нелюдимым, неразговорчивым, букой, одно слово. Малые дети его боялись. С другой стороны, Палии ждали возвращения из Германии Костиного брата Николая, который, осиротев после расстрела родителей в 1943 году, попал туда не по доброй воле. Шел 1946 год, и многие дивгородцы, которых угнали в немецкое рабство вместе с ним, уже были дома. А о Николае никаких вестей не поступало.

— Ха! — беззаботно сказал Павел Дмитриевич, услышав этот разговор. — Это вещий знак. Готовься встречать Николая.

— Иди к чертям! — гаркнул Костя. — Таким не шутят.

Он любил младшего брата и винил себя, что не уберег его от тяжелой доли, хотя и не мог этого сделать — сам воевал на фронте.

— Я не шучу. Можете прямо на утро гостей приглашать, он к восходу солнца прибудет.

К счастью, именно так и случилось.

— Голубчик, — бросилась утром счастливая Варвара к Павлу Дмитриевичу. — Как ты узнал? Приходите, приходите... — и побежала дальше по соседям созывать их на застолье.

— А как вы, в самом деле, узнали? — нарушила молчание Надежда, но рассказчик ее будто и не услышал.

Костя Палий работал шофером у директора завода, но иногда ему приходилось возить и сельских активистов, которых вызвали в район на совещания. Однажды, видно, проговорился кому-то из них об этом случае. С тех пор и пошла слава Павла Дмитриевича как предсказателя и пророка.

Вскоре после этого в Дивгород прислали нового директора вечерней школы, им оказался неказистый такой мужичонка, хоть и умный. Он почти сразу женился на местной красавицей Юле Бараненко. И вот вдруг передают, что он хочет увидеться с Павлом Дмитриевичем.

Тем не менее никто из них не торопился познакомиться, и это случилось в воскресенье, когда они одновременно пришли в библиотеку за новыми книгами. Иван Моисеевич Мазур, так звали нового директора, легко и ненавязчиво завел разговор о пользе среднего образования, что оно открывает перед человеком определенные перспективы, что «без бумажки ты не человек, а букашка». Довольно непринужденно втянул в разговор и Павла Дмитриевича, который никак не мог понять, чего от него хотят.

— Говорят люди, — вкрадчиво сказал Иван Моисеевич, когда они вышли на улицу, — что вы умеете сны разгадывать. — И осторожно взял его под локоть.

Вообще Павел Дмитриевич не очень любил деланную вежливость, а здесь видит, что человеку припекло. Да и через Юлю стали они родственниками, так как Евгения Елисеевна — тоже урожденная Бараненко.

— Не стесняйтесь, говорите, что вас беспокоит, — сказал Павел Дмитриевич, хотя, присмотревшись к новому знакомцу ближе, уже приблизительно знал, что тот расскажет.

И почти не ошибся. Ивану Моисеевичу часто снился один и тот же сон, будто срывает он с развесистого куста чудеснейшие чайные розы, несет домой, дарит жене и здесь замечает, что они становятся черными.

— А до этого какой цвет розы имели? — уточнил слушатель.

— Разный: то розовый, то красный, даже голубые однажды приснились. А чуть переступлю порог — становятся черными.

— Порог? — переспросил Павел Дмитриевич. — Или когда Юля их в руки берет?

— Нет, я неточно выразился! — горячился рассказчик, увидев, что его слушают добросовестно. — Именно тогда, когда она их в руки берет.

У Павла Дмитриевича засосало под ложечкой, он понял, что на несчастном Иване Моисеевиче лежит родовое проклятие, и это непременно скажется на Юлии. Но что он мог сделать, что сказать? Настоящий маг не имеет права открывать людям будущее, вламываться туда, стараться переиначить его. Можно только советовать, как лучше поступить в том или ином случае. Но процесс поддается корректировке тогда, когда он уже идет. А здесь еще ничего не происходило, человека мучили предчувствия, да и только. Надо, решил Павел Дмитриевич, переключить внимание несчастного на что-то второстепенное, что, однако, было бы связанно с предметом его беспокойства.

— Если сможете, — посоветовал он, — то в следующий раз посчитайте, сколько роз вы срезаете для жены. Но, знаете, бывает, как назло, вот надумаете это сделать, а вам тот сон и сниться перестанет. Так вы уж не переживайте. Это обычная ревность вас изводила. Оно пройдет.

Знал, знал, что не пройдет. Будет сниться как-то иначе, но не пройдет. Одно слово — проклятие. Хоть бы оно не испугало его, так как... дальше должно было стать хуже. И  Павел Дмитриевич начал готовиться к борьбе с тем худом.

К счастью, Иван Моисеевич не был слабым на нервы человеком и не принимал к сердцу досужие россказни. Прошло, может, полгода или немногим больше, как прибегает он к Павлу Дмитриевича прямо на работу, бледный и весь трясется.

—  Четное количество! Окончательно установлено.

Тот, конечно, все хорошо помнил — мигом понял, о чем говорит Иван Моисеевич.

— Вы ничего не перепутали? — спросил на всякий случай.

— Нет. Мне этот сон чуть ли не десяток раз успел повториться. И я все считал. Сначала не мог запомнить число — забывал к утру. А потом заставил себя не валять дурака. Оказалось, что каждый раз я срываю разное количество цветов, но непременно четное.